Успешное покорение мира - Фрэнсис Фицджеральд

— В ближайшее время нужно будет собраться по поводу водевиля. Мы надеемся, вы с Тревисом не откажетесь исполнить свой бесподобный, бес-по-добный матчиш.

Молчаливый ответ Джозефины ограничился лаконичным «ха!».

Ей сто лет не нужен был этот водевиль; она лишь хотела, чтобы ее пригласили участвовать. Но, вторично поглядев на племянника миссис Макрэй, Джозефина поняла, что цена слишком высока.

— Матчиш давно не в моде, — бросила она и тут же отвлеклась.

На нее с близкого расстояния был направлен горящий, бесцеремонный прожектор чужого взгляда.

Обернувшись к Тревису де Коппету, она заметила двумя рядами выше бледный подбородок, а по окончании гейма, во время бурных оваций, еще раз посмотрела через плечо, небрежно скользнула глазами по трибуне и тотчас же сделала мысленный снимок незнакомца.

Рост высокий, если не сказать огромный; голова для такого телосложения маловата; плечи широченные, покатые. Лицо бледное, глаза почти черные, с глубоким, страстным огнем; чувственные губы плотно сжаты. Одет бедно: залоснившийся костюм, потрепанный галстук-шнурок, мятая кепка. Джозефина, обернувшись, поймала на себе его немигающий голодный взгляд, который потом долго жег ей затылок сквозь легкую соломенную шляпку.

Внезапно к Джозефине пришло осознание приятности окружающей обстановки; стряхнув напряжение, она слушала почти размеренные удары мячей и судейские возгласы: «Зашаг». «Аут», «Гейм и сет, шесть — два, мистер Обервальтер». Солнце медленно клонилось к западу от геймов и сплетен, а великий Маклафлин отбрасывал длинную тень на корт для парной игры. Матчи текущего дня завершились.

Поднявшись с места, миссис Макрэй обратилась к Джозефине:

— Значит, я приведу к тебе Дональда, когда он переоденется, хорошо? У него здесь ни души знакомых. Я на тебя рассчитываю. Где ты будешь?

Джозефина смиренно приняла это бремя:

— Я подожду здесь.

Когда зрители уходили с трибун, в открытом павильоне возле клуба уже играл оркестр и звякали посудой официанты. Джозефина отказалась идти на танцы, и вскоре трое молодых людей, которые в разное время ее любили и потеряли, отправились искать для себя нечто более реальное; позднее Джозефина высмотрела знакомые ноги под бахромой занавеса: проворные, водевильные ноги Тревиса де Коппета, суровые, бескомпромиссные ступни Эда Бимента, а также кривоватые лодыжки Элси Керр, новые туфельки Лиллиан и принадлежавшие одной нелепой девице башмачки на пуговицах. Мелькали там и другие ноги; между тем трибуны почти обезлюдели, а на опустевших кортах уже раскатывали брезент. Сзади кто-то приблизился к ней тяжелой поступью, а потом спрыгнул на дощатый настил, да так, что Джозефину на добрый дюйм подбросило в воздух.

— Напугал?

Это был тот парень, которого она видела на трибуне, но успела забыть. Он действительно был очень высок ростом.

— Не танцуешь? — спросил он, стоя перед ней. — Я б тебя выбрал королевой бала.

— Что за развязный тон!

— Ошибочка вышла, — сказал он. — Мог бы сообразить, что такая пташка до разговора не снизойдет.

— Я тебя не знаю.

— Я тебя тоже, но ты такая миленькая сидела — в соломенной шляпке, улыбчивая, — ну, думаю, надо рискнуть.

— Как у себя в деревне? — срезала Джозефина.

— В какой еще деревне? Я родом из города Эйба Линкольна[62], где парни вырастают большими и умными.

— Да кто ты такой — жиголо?

Он был необычайно привлекателен и — что ей понравилось — не обидчив.

— Спасибо за комплимент. Я репортер, но не спортивный и не светский. Моя задача — передавать атмосферу: сама видишь, погожий денек, солнце жарит, теннисный бомонд и все сливки общества собрались в Лейк-Форесте на открытом воздухе.

— Тебе, наверное, пора идти строчить свой материал.

— Уже настрочил и передал через знакомого. Могу я на минутку присесть или ты боишься запачкаться? От дуновения ветерка шарахаешься? Послушай, мисс Поттерфилд-Свифткормик, или как там тебя. Я из приличной семьи, а в будущем стану великим писателем. — Он сел рядом. — Если кого-нибудь сюда принесет, можешь сказать, что даешь интервью для газеты. Тебя как величать?

— Перри.

— Герберт Т. Перри?

Она кивнула, и он бросил на нее пристальный взгляд.

— Так-так, — вздохнул он, — в кои веки повстречалась красивая девушка — и на тебе, дочка Герберта Т. Перри. Обычно в обществе глаз положить не на кого. В Чикаго пойдешь в торговый центр — там за час увидишь больше симпатичных крошек, чем я тут за целый день высмотрел, да к тому же здешние больше расфуфырены, чем собой хороши. Тебя как по имени?

Она приготовилась было начать «мисс», но подумала, что это бессмысленно, и ответила:

— Джозефина.

— А меня — Джон Бойнтон Бейли. — Он протянул ей визитную карточку с логотипом «Чикаго трибьюн». — Позволь сообщить: я — самый классный репортер в этом городе. Пьесу вот сочинил, этой осенью должна быть премьера. Это я для того рассказываю, чтобы ты по одежке не судила, — я не какой-нибудь шаромыжник, ты не думай, у меня прикид получше имеется, просто я не знал, что с тобой познакомлюсь.

— Я думаю лишь о том, что ты порядочный наглец, если заговорил со мной, пока тебя не представили.

— Попытка не пытка, — сказал он.

Когда уголки его рта скорбно и задумчиво поползли вниз, Джозефина поняла, что он ей нравится. Она с содроганием ждала, что сейчас появится миссис Макрэй со своим племянником, но вдруг ей сделалось безразлично.

— Наверное, сочинительство — очень увлекательное занятие.

— Я только учусь, но когда-нибудь ты будешь гордиться знакомством со мной. — Он сменил тему. — У тебя прелестные черты, известно тебе? Понимаешь, да, что такое черты… глаза, рот, но не по отдельности, а вместе… они образуют треугольник. По нему люди мгновенно решают, нравится им человек или нет. Форма носа, овал лица это врожденное и неизменное. То, что не играет особой роли, мисс Звонмонет.

— Оставь, пожалуйста, свои допотопные шуточки.

— Ладно; черты, говорю, у тебя прелестные. Твой отец хорош собой?

— Очень, — подтвердила Джозефина, оценив комплимент.

Вновь зазвучала музыка. Под деревьями дощатый настил окрасился багровым. Джозефина тихонько напела:

Лизибет-Энн,Я от тебя без ума, без ума…

— Какая благодать, — прошептал он. — Лучшее время дня, и эта музыка под деревьями. А в Чикаго такая духотища!

Она пела для него; к нему, улыбавшемуся легкой, печальной улыбкой, был обращен заветный треугольник между ее глазами и ртом; тихий голосок ласкал его будто сам по себе, из каких-то безличных побуждений. Когда до нее это дошло, она умолкла, а потом сказала:

— Завтра возвращаюсь в город. И так слишком задержалась.

— Поклонники, наверное, уже беспокоятся.

— Обо мне? Да я целыми днями сижу дома и скучаю.

— Как же, как же.

— Меня все терпеть не могут, и я им плачу тем же, так что мне прямая дорога в монастырь или на курсы фронтовых сестер милосердия. Поступай на службу во французскую армию, а я стану тебя выхаживать, договорились?

Джозефина умолкла. Проследив за направлением ее взгляда, он заметил у входа миссис Макрэй с племянником.

— Я пошел, — заторопился он. — Ты не согласишься завтра со мной пообедать, когда приедешь в Чикаго? Сходим с тобой в один немецкий ресторанчик, там отменная кухня.

Она заколебалась: миссис Макрэй была уже совсем близко, и ее физиономия все шире расплывалась от притворной радости.

— Хорошо.

Быстро черкнув записку, он сунул ее Джозефине. Потом неуклюже поднялся со скамейки, зашагал по проходу и удостоился мимолетного, но любопытного взгляда миссис Макрэй, когда протискивался мимо.

II

Устроить это было несложно. Джозефина позвонила тетушке, с которой собиралась обедать, отпустила шофера и теперь с некоторой тревогой подходила к «Хофцерс Ратскеллер Гартен» на Норт-Стейт-стрит. Она была в голубом крепдешиновом платье с рисунком из нежно-серых листочков, под цвет ее глаз.

Джон Бойнтон Бейли с несколько отсутствующим, но покровительственным видом встречал ее у входа, и Джозефина успокоилась.

Он сказал:

— Это место не для нас. Раньше мне казалось, тут неплохо, а сейчас заглянул — конюшня. Пошли в какой-нибудь отель.

Джозефина без возражений повернулась в направлении отеля, где часто устраивались чаепития с танцами, но ее спутник замотал головой:

— Там будет слишком много твоих знакомых. Пошли в старый «Ла-Гранж».

Старый отель «Ла-Гранж», некогда гордость Среднего Запада, теперь облюбовали заезжие провинциалы и коммивояжеры. В холле мелькали женщины двух типов: особы с глазами-буравчиками — видимо, продавщицы из торгового центра — и неухоженные молодки на сносях с берегов Миссисипи. Большим спросом пользовались плевательницы; у стойки толпились мужчины, которые в ожидании телефонных звонков карикатурно посасывали сигары.