Журнал Наш Современник №6 (2003) - Журнал Наш Современник

Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.

— Разбойники! — прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся куда-то в сторону, еще прокричал: — И был час девятый!.. — но вдруг сел на кушетку... — Какая же ты сволочь, — обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно сказал:

— Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но... но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.

Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но неземной красоты.

— И увижу ее в огне пожаров, в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному Кольцу... — тут он сладко и зябко передернул плечами, зевнул... и заговорил мягко и нежно:

— Березки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Колокола звонят, хорошо, тихо...

Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пение, стихи...”.

В приведенном отрывке из ранней редакции “Мастера и Маргариты” (1929—1931 гг.) ясно различимы мотивы лирики Есенина и упомянутого стихотворения А. С. Пушкина.

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса.

Иванушку Бездомного погубил сатана. В “Белой гвардии” лик сатаны принимал Троцкий.

“— ...виден над полями лик сатаны...

— Троцкого?

— Да, это его имя, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель”.

Губителя в Троцком узнает бедный безумец Русаков — прообраз Бездом­ного.

Отношения Есенина и Троцкого — история столкновения светлого и темного, история с трагическим финалом. Из книги “Жизнь Есенина”:

“Подчас поэт не мог не испытывать странного ощущения смеси восторга с ужасом и отвращением при мысли о наркомвоенморе — символе и олицетворении революции”.

В последней редакции “Мастера и Маргариты” в образе Ивана Бездом­ного черты Есенина размыты. Здесь Бездомный — типичный молодой литератор из простонародья, заблудшая чистая душа. Но в способности на духовное подвижничество ему отказано.

*   *   *

Прочитав в рукописи первую главу “Евгения Онегина”, В. А. Жуковский писал А. С. Пушкину в Михайловское:

“Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслу­женное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграж­дения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые — шелуха”.

В. А. Жуковский наставляет А. С. Пушкина, что даже совершенное усилиями зла небеса обращают во благо. Тут вспоминается фаустовский эпиграф к “Мастеру и Маргарите” — роману о добре и зле, о Пилате, оказавшемся между добром и злом перед немедленным выбором.

“...так кто ж ты, наконец?

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо...”

Мы далеки от мысли, что М. А. Булгаков поместил этот эпиграф в качестве оправдания злых сил, которые, видите ли, совсем не так уж злы и плохого не сделают. На наш взгляд, в лице Мефистофеля темные силы признают собственную слабость. Ответ Мефистофеля содержит важное признание.

Благо совершается всегда, помимо воли зла, отнюдь не всемогущего.

Пушкин сумел сделать даже дурные обстоятельства благоприятными для себя.

“Ну да, Пушкину все шло на пользу: и южная ссылка и михайловская. Парадоксально, но так...” (В о л к о в  Г. Н. Мир Пушкина: личность, мировоз­зрение, окружение).

“В самом деле, ему всегда “везло”, и все шло ему на пользу: и равно­душие родителей, и одна ссылка, и другая, и холера, и даже смерть” (Н е- п о м н я щ и й  В. С. “Поэзия и судьба”).

Рюхин, оказавшись возле памятника Пушкину на Тверском бульваре, мучается завистью к славе поэта:

“Вот пример настоящей удачливости... Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: “Буря мглою...”? Не понимаю!.. Повезло, повезло!”.

Зависть и злоба мешают Рюхину быть искренним, не ломаться, осознать “странные мысли, хлынувшие в голову”.

Недаром Рюхину вспомнилось стихотворение “Зимний вечер” (одно из самых любимых М. А. Булгаковым). В стихотворении описывается дьявольская темная буря, угрожающая разрушить ветхий дом — последнее прибежище тепла и покоя. Но строки стихотворения проникнуты духом смирения и непоколебимой веры в конечное торжество света.

“Заболевший”, немного помешанный, Рюхин как юродивый прозревает пушкинскую способность, впервые уловленную Жуковским, все обратить в добро, устремленность к свету всего пушкинского творчества.

Лев Конорев • С вершины древнего кургана (Из воспоминаний о Евгении Носове) (Наш современник N6 2003)

Летом прошлого года ушел из жизни большой русский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии имени М. Горького, премии М. Шолохова, премии Александра Солженицына, курянин Евгений Иванович Носов. Сейчас ему было бы 78 лет.

Широко известный в стране и в мире писатель был сыном не только курской земли, но и всей России. У нас же на Белгородчине воспринимали его особенно близко, по праву черноземного землячества. И сам Евгений Носов живо интересовался делами соседей-белгородцев. Он был лично знаком со многими белгородскими писателями, неоднократно бывал в Белгороде, участвовал в работе областных семинаров молодых литераторов.

Предлагаем вниманию читателей воспоминания о Е. И. Носове белгородского писателя Льва Конорева, уроженца курской земли, многие годы близко знавшего выдающегося мастера русской словесности.

Лев Конорев

С вершины древнего кургана

(Из воспоминаний о Евгении Носове)

И сегодня, четверть века спустя, хорошо помнится та незабываемая поездка с Евгением Ивановичем Носовым на меловое крутогорье Городища, что горбато вздымается над низинной округой моей родной Карасевки. Эта поездка, которая, как потом оказалось, навеяла писателю некоторые узловые сцены будущей повести “Усвятские шлемоносцы”, затевалась нами давно. Не единожды, помнится, “соблазнял” я Евгения Ивановича прелестями нашего Городищенского леса, приютившегося на склонах глубокой долины рядом с отрогами меловой горы, но все как-то недосуг было. А в этот раз все сложилось на редкость удачно и как бы само собой.

Накануне вечером зашел к Евгению Ивановичу домой, за разговором обмолвился, что могли бы, дескать, завтра съездить в Городище за грибами и грушами-дичками и просто так побродить по лесу, благо погода последних августовских дней располагала к тому. Он согласился, вопреки моим ожиданиям, сразу же и охотно. Пожелали отправиться вместе с нами и члены семейства писателя: жена Валентина Родионовна, сын Евгений и невестка Татьяна. Поскольку такой компанией вместиться в одну нашу старенькую “волгу” мы не могли, решено было задействовать и вторую редакционную машину — “газик”. В ту поездку я пригласил и Станислава Борисенко, вездесущего фотокора нашей молодежной газеты “Молодая гвардия”, где сам я тогда работал редактором. Пригласил не без умысла, зная, как Слава дорожит каждой возможностью запечатлеть на пленку любимого писателя. К слову сказать, обложки некоторых книг и журнальных изданий украшают фотографии Евгения Носова, сделанные С. Борисенко. Забегая вперед, скажу, что известный сегодня по многочисленным публикациям впечатляющий снимок, где писатель в рабочей куртке и с сумкой на плече идет, опираясь на палку, по узкой полевой стежке среди хлебов, была сделана Станиславом как раз в ту нашу памятную поездку в Городище.

Наутро наши сборы в дорогу были недолгими и нехлопотливыми, тем более что жили мы тогда с Евгением Ивановичем в одном большом доме на тихой улице Блинова, только в разных подъездах. От Курска до моих бесединских мест — расстояние небольшое, каких-нибудь километров двадцать, и уже через полчаса были мы в предместье бывшего райцентра Беседино — небольшой деревеньке Котовец, прилепившейся на крутояре.

Скатились с бугра в пойменную низину, но в само Беседино заезжать не стали, а свернули в сторону сельца Шеховцово, растянувшегося цепочкой вдоль мелового подножия, миновали кочковатый луг и, обогнув крайние дворы, по укатанному пустырю снова стали взбираться наверх, на покатое травянистое взгорье, за которым открылись желтеющие хлеба. Наискосок через поле, едва обозначенная слабыми колесными следами, тянулась узкая полоска незаезженной полевой дороги, и по этой дороге прямиком подкатили мы к опушке Городищенского урочища.