Журнал Наш Современник №6 (2003) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
— Да, да, — тихо сказал он...
За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река”.
Кажется, что этот солнечный бор и река — отголосок пушкинского:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса...
* * *
Иван Бездомный — один из самых запоминающихся и притягательных персонажей “Мастера и Маргариты”, Иванушка-дурачок, знакомый по русским сказкам. Он описан уже в первых черновиках “романа о дьяволе”.
Осенью 1923 г. в кафе “Стойло Пегаса” Булгаков сталкивался с Есениным. Татьяна Николаевна (первая жена Булгакова) говорит:
“Мы пришли в это кафе. Сидели, пили... И тут смотрим — идет Есенин. В цилиндре, и несет сумку, и веник у него в руках. Он входит в это “Стойло Пегаса”, подходит к какой-то даме. Стал на колени, преподнес ей веник, поцеловал руку, а она поцеловала веник... Вышел на эстраду, стал стихи читать...”.
Тут вдумчивый читатель припомнит сцену появления Иванушки Бездомного в ресторане Грибоедова.
“И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду. Тут все увидели, что это — никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный — известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной, беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося в зале на веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол.
— Здорово, други! — после чего заглянул под ближайший столик и воскликнул тоскливо: — Нет, его здесь нет!
Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:
— Готово дело. Белая горячка”.
М. О. Чудакова замечает: “И сам Есенин, и молодые поэты из его ближайшего окружения последних московских лет — уже упоминавшийся Иван Старцев и Иван Приблудный — стали, на наш взгляд, материалом для построения “двух Иванов” — сначала Ивана Русакова в “Белой гвардии”, затем — Ивана Бездомного в “Мастере и Маргарите”.
Друг Есенина поэт Алексей Ганин (растрелянный чекистами в 1925 г. по обвинению в русском фашизме) свидетельствовал:
“После собраний неизбежно уходили в “Стойло Пегаса”, где был галдеж до двух часов ночи, а оттуда, если в состоянии мы были двигаться, отправлялись, кажется, в “Подвал энтузиастов”, ныне закрытый, где было кручение до шести часов утра. Нередко компаниями уезжали в ночные чайные на Триумфальную. Что там были за люди, я не знаю. Какие-то расфранченные дамы, актрисы, артисты, художники, поэты, иностранные представители печати. Все это гудело, вертелось, был пьяный угар и смертельная тоска”.
“...Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: “Виноват, гражданин!” Где-то в рупоре голос командовал: “Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!” Тонкий голос уже не пел, а завывал: “Аллилуйя!” Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад” (“Мастер и Маргарита”).
Той же осенью 1923 г., в ноябре, Есенин попал в крайне неприятную и даже опасную, если учесть судьбу Ганина, историю.
Поэт объяснялся так:
“По дороге из редакции я, Клычков, Орешин и Ганин зашли в пивную. В разговоре мы касались исключительно литературы, причем говорили, что зачем в русскую литературу лезут еврейские и другие национальные литераторы, в то время, когда мы, русские литераторы, зная лучше язык и быт русского народа, можем правильно отражать революционный быт. К нашему разговору стал прислушиваться рядом сидящий тип, выставив нахально ухо. Заметя это, я сказал: “Дай ему в ухо пивом”. После чего гражданин этот встал и ушел. Через некоторое время он вернулся в сопровождении милиционера и, указав на нас, сказал, “что это контрреволюционеры”. ...По дороге в милицию я сказал, что этот тип клеветник и что такую сволочь надо избить. На это со стороны неизвестного гражданина последовало: вот он, сразу видно, что русский хам-мужик, на это я ему ответил: “А ты жидовская морда”.
На четырех поэтов (Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина) завели уголовное дело по обвинению в антисемитизме. На громком процессе в товарищеском суде (вероятно, отголоски судебного заседания доходили до Булгакова) вынесли общественное порицание.
Есенина положили в профилакторий для нервнобольных.
Из восстановленной рукописи “Копыто инженера” (1928 г.). Сцена появления Иванушки в Грибоедове:
“— Я вот иконку булавочкой прицепил к телу... Так и надо мне... Так мне! — кричал Иванушка, — Кровушку выпустить... Я господа нашего Христа истоптал сапожищами... Кайтесь, православные! — возопил Иванушка, — кайтесь!.. он в Москве; с учениями ложными... с бородкой дьявольской...”; “— Товарищ Бездомный, — сказала ласково рожа в очень коротких штанах, — вы, видимо, переутомились.
— Ты... — заговорил Иванушка, и повернулся к нему, и в глазах его вновь загорелся фанатический огонь. — Ты, — повторил он с ненавистью, — распял Господа нашего Христа, вот что!
Толпа внимала.
— Да, — убедительно и твердо проговорил Иванушка, сверкнув глазами. — Узнал. Игемона секретарь. На лимфостратоне протокол игемону подсунул! Ты секретарь синедрионский, вот кто! — Физиономия любителя гольфа меняла цвет в течение этого краткого монолога Иванушки, как у хамелеона... — Бейте, граждане, арамея! — вдруг взвыл Иванушка и, высоко подняв левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному в распятии любителю гольфа чудовищную плюху.
Краска вовсе сбежала с бледного лица, и он улегся на асфальте.
Вот тогда только на Иванушку догадались броситься... Воинственный Иванушка забился в руках.
— Антисемит! — истерически прокричал кто-то.
— Да что вы, — возразил другой, — разве не видите, в каком состоянии человек! Какой он антисемит! С ума сошел человек!
— В психиатрическую скорей звоните! — кричали всюду”.
Спустя два года (за месяц до трагической смерти) после очередного скандала, опасаясь милиции, Есенин вновь оказался в психиатрической клинике. Пребывание в ней было особенно тяжелым. Из книги “Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака...” С. Ю. и С. С. Куняевых:
“Есенин... махнул на все рукой, согласился на уговоры сестры Екатерины и лег в психиатрическую клинику профессора Ганнушкина.
За три недели пребывания в клинике Есенин написал шесть известных нам стихотворений, вошедших в цикл “Стихи о которой”. Каждое из них — лирический шедевр: “Клен ты мой опавший...”, “Какая ночь! Я не могу...”, “Не гляди на меня с упреком...”, “Ты меня не любишь, не жалеешь...”, “Может, поздно, может, слишком рано...”, “Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...”. Здесь происходит наконец обуздание “чувственной вьюги”, хладнокровие и нежность спокойного расставания с любимой сродни лермонтовскому. Были написаны еще несколько стихотворений с зимним пейзажем. Их Есенин забрал с собой в Ленинград, где они бесследно исчезли.
Работа работой, но больница оказывала на Есенина угнетающее воздействие. Одна психически больная девушка едва не повесилась. Бывало, что больные оглашали палаты и коридоры криками. Поневоле вспоминалось пушкинское “Не дай мне Бог сойти с ума...”.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков”.
“Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.
— Ад-ну... адну минуту, голову, голову... — забормотал врач (Булгаков играет словами: слышится “ад, ад”. — В. Ж. ), и тоненькая иголочка впилась в кожу поэта, — вот и все, вот и все... — и он выхватил иглу, — можно отпустить.
