КонтрЭволюция - Андрей Остальский

Губы именно такие, что хочется — невыносимо, до жжения какого-то! — хотя бы прикоснуться к ним, как-то потрогать их, хоть пальцами. Хотя лучше, гораздо лучше, все же — губами. Это было бы слаще всего! Начать с мягкого, нежного прикосновения, почувствовать их тепло, которое побежит по всему телу, вызовет дрожь… закрыть глаза, наслаждаться долго и медленно ощущением их формы…

А ведь он никогда раньше не любил целоваться. Не понимал, в чем прелесть этого странного занятия. Ему всегда казалось — лучше сразу к делу. Вставил то, что просится, туда, куда просится. И дело пошло. Как там братья-монголы говорят? Нет ничего слаще, чем есть мясо, чем скакать на мясе и чем вставлять мясо в мясо. А поцелуйчики, это так, жалкое подобие. Бабская слабость. Ну, можно их потешить, баб-то, ничего особенно неприятного в этой предварительной процедуре нет.

И вот вдруг все так перевернулось. От одной лишь попытки вообразить, что можно было бы делать с этими губами, он ощущал легкое головокружение, и в груди екало. От этой мысли, от этой умозрительной возможности Софрончук вдруг испытал сильнейшее возбуждение — такой эрекции, кажется, не было у него с подростковых времен. Какой вздор, какой позор! Нет, это надо как-то остановить. Софрончук решительно отвернулся, но в тот же момент какая-то сила — как будто толща воды или мощная струя воздуха — стала давить на него, физически давить, толкать, заставляя снова повернуться в ее сторону. Необходимо было немедленно, срочно снова ее видеть!

Каждой секундой надо пользоваться, вдруг понял он. Такая редкая удача, ведь шанс встретить такую, для тебя вылепленную, — один из миллиона. Или миллиарда. В общем, почти нулевой шанс. Но удача ли это или, наоборот, катастрофа, несчастье?

Кризис это среднего возраста, вот что это такое, старик, вдруг опомнился Софрончук. И рассердился на себя. Возрастная гормональная перестройка, и ничего больше. Срам: сам уподобился подростку Мишке! Уймись! И вообще — ты же при исполнении… это же нарушение воинского долга, в конце концов. И тут же лукаво возразил самому себе: ну, я еще ничего пока не нарушил… так, помышлял. А за помышление не судят…

Но тут вот что случилось: Наташа шагнула к нему еще ближе, он ощутил чудесный, удивительный, ни на что не похожий запах — ее запах! — и ударила его новая горячая волна, погорячее предыдущей, не известное ему до сих пор тепло особого рода стало растекаться по всему телу, мгновенно проникая во все поры. И тогда какой-то другой, не слышанный им до сих пор голос внутри будто сказал: а и пусть. Пусть кризис. Пусть перестройка и гормональное отравление. Или что угодно еще — хоть нарушение долга и присяги — какая разница. А наплевать. Все равно ничего нет на свете замечательнее и важнее.

Софрончук стал Наташу целовать. Очень уверенно, вдохновенно и очень нежно. С упоением. Языком обычно требовалось занудно управлять, вставляя куда надо, поворачивать, как надо, касаться чего надо внутри чужого рта… Теперь все было не так. Теперь язык сам по себе, без всякого участия головы, делал свое дело, рот был не чужой, это был свой, любимый, самый лучший рот на свете. Мелькнула отчаянная мысль: если срочно не остановиться, то, похоже, дойдет-таки до оргазма, как у какого-то юнца, переполненного спермой до ушей.

«Остановись, остановись, опозоришься!» — взывал кто-то, оставшийся от прежнего Софрончука. И сумел-таки добиться своего. Софрончук остановился. Стоял с закрытыми глазами и тяжело дышал. Вдыхал в себя Наташу. Запоминая этот фантастический запах навсегда. С ним вселенная была уже другая.

Этот новый мир был прекрасен, но огромное усилие требовалось, чтобы не вернуться к прежнему занятию. К наслаждению губами. Главное было — не открывать глаз. Не видеть этих губ. Потому что иначе было не справиться.

— Это вас в КГБ так целоваться учат? — спросила Наташа задумчиво.

Софрончук промычал что-то, сам не знал, что. Разговаривать он был не в состоянии.

Совсем.

Врачи, окажись они на месте со всякими своими сложными приборами, констатировали бы, наверно, у него неврогенный шок третьей степени. Или что-то похожее на сильнейшую контузию.

4

Что дальше делать? Вот что надо было решать. Софрончук сидел на кровати в шикарной по местным понятиям гостинице и пытался представить себе, как он возвращается в Москву, к жене, в свою трехкомнатную квартиру. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, засмеялся. Схватился за голову, наклонился, сидел в нелепой позе и хохотал. До того странной показалась ему эта идея. Совершенно невозможно, невообразимо даже. Ведь он теперь уже другой человек. Этому человеку совершенно нечего делать там, в прежней жизни полковника Софрончука. К той семье он больше отношения не имеет. Только формальное. Когда произошла эта перемена? Сегодня? Или уже несколько дней назад, когда он впервые увидел Пушистую сквозь лобовое стекло автомобиля? Нет, никакую не Пушистую — глупости какие. Наташу. Наташеньку. Натали. Ташу-Ташеньку он увидел, поразился, как она двигается, как поворачивает голову, как улыбается.

Но в таком случае — что делать? Неизвестно. Совершенно понятно только одно: необходимо оставаться рядом. Он должен как минимум видеть ее каждый день. Иначе существование теряет всякий смысл.

Потянуть пока время… Изобрести фигню какую-нибудь, требующую его дальнейшего личного присутствия в Рязани, продолжения операции по разработке. Может, найти следы действий иностранных разведок? Чтобы возникало подозрение, что они подбираются к Ната… в смысле, к Пушистой, а через нее к члену Политбюро ЦК КПСС товарищу Фофанову. Вот гад Фофанов, как это ему так подфартило, за что ему такое везение выпало невероятное, чтобы… И каким идиотом надо было быть, чтобы с ней расстаться, неужели он Наташу бросил? Предпочел эту толстуху свою, как ее, Ольга Викторовна, кажется… Как такое возможно? Нет, объяснение может быть только одно: это Наташа его бросила, а не он ее! Вот это было бы логично и понятно. Сказала: зачем мне этот старый хрыч, хоть он и член каких угодно Политбюро. Наплевать. Я же художник, натура вольная. Я не прогибаюсь перед сильными мира сего. Тем более, что я красавица, каких свет не видывал. А он мне почти в отцы годится. Наташа. Наташа! Наташенька… От одного повторения вслух этого имени тепло разливалось по телу Софрончука. И тут зазвонил телефон. Откуда-то в голове появилась безумная, ни с чем не сообразная мысль: это звонит Наташа. Хочет его, Софрончука, немедленно видеть. Она соскучилась. А что, почему бы нет? Она же с ним, кажется, целовалась?

Поэтому он схватил трубку и, как мог только, нежно, с придыханием, бархатным голосом проворковал:

— Да? Алло, я вас слушаю…

Долю секунды трубка растерянно молчала, потом низкий казенный голос произнес неуверенно:

— Товарищ полковник?

Софрончук закрыл глаза, сделал усилие, сосредоточился… Взял себя в руки, сказал:

— Полковник Софрончук у телефона.

— Товарищ полковник, вам срочно нужно явиться в управление. Вам прислали интересный журнал почитать.

«Журнал» означал информационное сообщение. «Интересный» — повышенной важности, что-то срочное.

«Совершенно идиотский код», — раздраженно подумал Софрончук, но вслух сказал:

— Буду через пятнадцать минут.

Оказывается, из Москвы пришла шифровка. С грифом — «Срочно, вне очереди. Совершенно секретно».

Софрончук сидел в первом отделе и читал, не веря своим глазам.

«Под благовидным предлогом срочно доставьте Пушистую в Москву. Она должна быть здесь не позднее вечера воскресенья. Ей забронирован номер в гостинице «Москва». Постарайтесь максимально расположить ее к себе с тем, чтобы иметь возможность контролировать ее поведение. Считайте заданием особой важности. О ходе операции информируйте. Ульянов».

Софрончук смотрел на шифровку и перечитывал уже в десятый раз одну и ту же строчку: «…постарайтесь расположить ее к себе». Это было самое прекрасное, самое замечательное задание, которое он когда-либо получал в жизни. Его очень, страстно хотелось выполнить — и как можно качественнее и быстрее. В формулировке был явный намек: любые средства хороши. А значит, а значит… Да-да! Максимальное расположение женщины к мужчине — это что? То-то!

Приятно все-таки, когда долг требует от тебя таких жертв. Софрончук сидел и улыбался, а шифровальщик поглядывал на него подозрительно.

Но легко давать задания. А попробуйте-ка их выполнить! Требовалось провести новый анализ имеющихся данных, чтобы найти возможный способ влияния.

Софрончук долго читал дело Пушистой. Уже смеркалось, когда его наконец осенило. Прежде всего надо было написать срочную шифровку Ульянову… Потом — в районную поликлинику. Еще по паре адресов…

5

В девятнадцать сорок пять Софрончук уже стоял под дверью Наташиной квартиры. Хорошо, что никто его не видел в тот момент. Потому что вел он себя странно: стоял с закрытыми глазами и гладил рукой дверь, табличку с номером восемь. Что это было? Наверно, он сосредотачивался. Наконец, нажал на звонок.