Любожид - Эдуард Тополь

Рубинчик хохотал и ликовал в душе. Он ощущал себя магом, факиром, Диснеем, Мичуриным и Казановой одновременно. Он стал играть с этим бутоном, он щекотал языком открывающиеся створки, он подлизывал их, дразнил касанием губ и погружал свой язык в маленький розовый кратер, забыв свою главную цель и миссию и совершенно не замечая, что все остальное тело его наложницы уже живет иной, неспокойной жизнью. Оно наполнялось днепровской силой, хрипло дышало, скрипело зубами, изгибалось и металось по кровати, меняя русло и трепеща на порогах своего вожделения. Но Рубинчик не видел этого. Поглощенный своей игрой, он стал тем детдомовским мальчишкой, которому после многих лет сиротства и нищеты дали самую волшебную в мире игрушку.

И вдруг – в тот момент, когда его язык находился в ее нежном и теплом кратере, – белые Варины ноги тисками зажали его шею, а ее колени с дикой, судорожной, нечеловеческой силой надавили на его затылок и прижали его лицо к ее паху.

У него не было не только сил вырваться из этого замка, но даже вздохнуть. И тогда, задыхаясь, он вдруг ощутил, как эти теплые и нежные створки-лепестки ее бутона снова обрели властную и жадную силу и, обжав его язык, стали затаскивать его в себя, проталкивая, как поршень, все глубже и глубже в жуткую и сладостно-терпкую глубину ее кратера.

Так удав своими мускулистыми кольцами продвигает в себя свою добычу.

Рубинчик уже не слышал никакого «Болеро» и даже не мычал, а только упирался изо всех сил руками в раму кровати, пытаясь выскочить из этих смертельных объятий, но ему удалось лишь протащить Варино тело по постели на длину своих рук. И только. Варя приросла к нему, ее жадная улитка поглощала его все глубже, вырывая его язык из гортани. В последних судорогах, как утопающий под водой, Рубинчик стал беспорядочно дергаться всем телом и бить руками впившееся в него тело и царапать ногтями, но в этих его предсмертных судорогах уже не было полной силы.

Он умирал. Он задыхался. Легкие вырывались из грудной клетки, голова расширилась и гудела, и глаза полезли из орбит.

А там, в ее живом кратере, мускулистые кольца уже дотащили его язык до заветной препоны и попытались продвинуть еще дальше, насквозь.

Но в языке Рубинчика не было той твердости, которая нужна для такой операции.

И, поняв это, кольца разжались, кратер открылся, мягкие лепестки-створки выпустили язык Рубинчика из своих смертельных объятий, а Варины ноги вытянулись во всю свою длину, в последней судороге бессильно опали ему на спину.

Рубинчик рухнул на пол как труп.

Он лежал ничком, на груди, и распахнул руки, словно обнимая землю, которую уже покинул. Даже дышать у него не было сил, он только хватал воздух краями разорванных легких и нянчил в гортани свой несчастный и почти вырванный язык.

Только через несколько минут сквозь оглушительный грохот своего пульса он снова услышал победный, все нарастающий и неминуемый, как судьба, ритм равелевского «Болеро».

Он перекатился на спину и открыл глаза.

Старая русская икона в золотом окладе смотрела на него из угла. Его глаза встретились со взглядом распятого на кресте Иисуса, и только теперь, тут, на полу, Рубинчик понял, какая это боль и мука быть Учителем язычников.

Но минуты через три он отдышался, окончательно убедился, что выжил, и посмотрел на Варю.

Она лежала в кровати, на боку, закрыв глаза и свернувшись в клубок, как ребенок, как его дочка Ксеня. Ее губы были открыты, как во сне, ее высохшие волосы тихо струились на ее озябшие голые плечи, ее руки обнимали ее нежные коленки, и ничто не напоминало в этом покойном и полудетском теле о той дикой языческой силе, которая скрывалась меж ее белых ног. Ничто, кроме крутого и властного изгиба ее бедра…

Рубинчик поднялся с пола и, даже не укрыв явно озябшую Варю, вышел в гостиную и через нее – на кухню. Там он открыл холодильник «Яуза» и обнаружил то, что искал: в дверце холодильника на полке стояла бутылка «Столичной», пустая на две трети. Рубинчик взял из кухонного шкафчика стакан, налил в него все, что было в бутылке, и, сделав полный выдох, залпом выпил почти полный стакан холодной водки. Закрыл глаза, занюхал кулаком, послушал, как пошла водка в желудок, оживляя его, и передернул плечами. Потом открыл глаза и прислонился спиной к холодильнику. Черт возьми, он жив! жив! Ну и подарочек выкинула ему на прощанье эта ебаная Россия! А тут еще это «Болеро»!

В сердцах Рубинчик шагнул в гостиную и вырвал штепсель проигрывателя из розетки. Иголка проскрипела еще такт по пластинке и замерла. А Рубинчик подошел к окну.

Темные осенние Мытищи открылись ему с высоты пятого этажа. Редкие желтые пятна окон светились в сырой темноте, одинокий грузовик прокатил по пустой щербатой мостовой, ветер мел листья по тротуару и нагребал их к фонарному столбу, под которым сидел и мирно дремал какой-то алкаш в пиджаке и шапке-ушанке. Родина, подумал Рубинчик, милая Родина! «Мне избы ветхие твои…»

И вдруг какая-то левая яростная сила поднялась в душе Рубинчика вмеcте с огнем алкоголя. Нет, он не уедет из этой России вот так – задохнувшийся от языческих судорог ее ног и жадного кратера ее тела. О нет, товарищи!

Злая, лихая, дерзкая улыбка озарила его лицо. Так улыбаются, поднимая перчатку вызова на дуэль, так смеются, бросаясь с обрыва в кипящие волны океанского прибоя, так тореадор, сжимая короткий дротик, выходит на бой с уже окровавленным и взбешенным быком.

Рубинчик задернул штору, включил проигрыватель и вмеcте с громкими тактами ожившего «Болеро» вошел в спальню. Варя лежала в такой же позе, как минуту назад, когда он вышел.

Только ее серые глаза были открыты и смотрели на него с подушки невинно и выжидательно, и веселые детские протуберанцы искрились вокруг ее зрачков.

Он остановился перед ней – голый, темноволосый, с яростным вызовом в темных семитских глазах и во всей невысокой фигуре. Но он еще не был готов к атаке. Он стоял перед ней, шумно дыша и слушая, как внизу его живота медленно, очень медленно собирается нужная ему сила.

Звучало «Болеро».

Бам! Парарарарам-парарам! Бам!…

И вмеcте с усилением крещендо начало оживать и подниматься его копье, его ключ жизни.

Парара-рам-тарара-аа-ам!…

Он увидел, как Варины глаза сместились с его лица вниз, к этому вздымающемуся символу его чести и силы и как ужас, непритворный ужас отразился на ее детском лице и в ее серых радужных зрачках.

Этот ужас прибавил его крови победную, торжествующую дозу адреналина, и его копье взметнулось вверх, вертикально, как сигнал к атаке.

Парира-рира-рира-там! Та-та-там!…

Но он не набросился на нее, нет!

Наоборот, он приблизился к ней мягкой походкой барса, пантеры, змеи. И, позволяя ей не терять взглядом это напряженное орудие, увитое толстыми, словно корнями, венами и увенчанное горячей фиолетовой луковицей, он медленно и нежно провел зачехленными колесами этого орудия по ее плечу, груди и бедру. Так умелый наездник гладит по холке дикую заарканенную лошадь перед тем, как взлететь на нее неожиданным прыжком.

Варя отпала на спину от этого прикосновения.

И глаза их встретились.

Только страх был в ее детском взгляде, ничего, кроме страха. А руки ее поднялись, инстинктивно защищая грудь и живот.

Но Рубинчика уже не могла обмануть ее невинность. Теперь он знал ее лучше, чем она знала сама себя. Не будет ни подготовки, ни минета, ни разговоров о вечности и звездах. Ухватив ее руки, он развел их в стороны, взлетел на нее одним прыжком и голыми ягодицами уселся ей под грудь – так, что его мошонка улеглась как раз в ложбинку меж двух этих детских холмиков, а его копье задрожало в пяти сантиметрах от ее испуганных глаз.

– Боишься? – спросил он хрипло и с усмешкой.

Она не ответила. Ужасающимся, диким и зачарованным взглядом смотрела она на этот дрожащий от нетерпения символ жизни, как смотрели, наверно, язычники на своих богов, возникающих перед ними из огня и камня.

Крепко прижав ее руки по обе стороны подушки, он стал медленно сползать по ее телу вниз – к животу, к лобку. И когда ее глаза потеряли из вида его живое и жаркое копье, она подняла их к его глазам и вдруг сказала:

– Не надо! Прошу вас!

– Надо! – сказал он хрипло и стал жестким коленом разжимать ее сведенные ноги.

– Нет… Ну пожалуйста… Не делайте этого…

И столько мольбы и жалостливости было в ее тихом голосе, что он даже замер на миг, поскольку никогда до этого не делал это насильно. Но и тут же вспомнил эту жадную и безжалостную улитку, которая затаилась меж ее сжатых ног. Нет, он не будет ждать ее согласия и он не станет ни уговаривать ее, ни соблазнять. К черту! Без церемоний! Не она ли только час назад рыдала до икоты от любви к нему?

Он вонзил второе колено меж ее сведенных ног и разжал их мощным усилием.

«Болеро» уже звучало где-то под потолком, на высших уровнях своего крещендо – торжествующе, как рок.