Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное - Сергей Владимирович Михалков

уж никогда не проходил мимо них, попадая в ту или иную национальную республику.

Однажды случилось нам вместе побывать на выставке работ художников России, посвященной 50-летию образования СССР. У многих картин останавливались мы. К иным возвращались по нескольку раз. Особо понравившиеся иногда рождали у Орлова поэтический экспромт. Но вот картина художника Е. Моисеенко «Победа». Стоим перед ней долго. Я не решаюсь прервать молчание, хотя узнать, что думает о ней поэт, очень хочется. Отошли к другим полотнам, снова вернулись к ней.

— Все правильно, — наконец тихо сказал Сергей. — Это — работа, это — Победа!

Потом мы с Сергеем Орловым стояли перед особенно правящейся ему картиной ленинградского художника лауреата Государственной премии СССР Андрея Мыльникова «Полдень». Сергей Орлов рассказывал и дружбе, которая связывала его с художником, с том, как рождался у Мыльникова замысел, создавалась сама картина, какую идею стремился выразить он в ней. Говорил, что первоначально художник хотел назвать картину «Русь». Уловив в моем лице мелькнувшее удивление, Орлов стал пояснять:

— Видишь ли, это не просто прекрасное озеро и лежащая на его берегу обнаженная женщина… Для меня, — говорил он, — да и автор картины так это замышлял, эта женщина — кстати, посмотри, фигура ее непропорционально крупна для пейзажа с незатейливым названием «Полдень», — заметил он с лукавой усмешкой, — и весь этот такой русский пейзаж — озеро, лес на горизонте — образ России в ее первородности, изначальности, единстве, величавости и уверенного ее покоя, — буквально втолковывал мне Сергей, приводя в качестве неопровержимости своего толкования картины бессмертное блоковское: «О, Русь моя, жена моя…»

А я уже давно прониклась его настроением, его восприятием картины, только боялась своей репликой нарушить, прервать «поток его доказательств», ибо готовила очерк о нем для «Известий» и скрупулезно — не пропустить бы чего — «собирала материал» о своем герое.

Но он вдруг понял, что на картину я смотрю уже его глазами, и умолк. Мы отошли к другим полотнам, потом снова вернулись к «Полдню».

— А знаешь, — сказал Сергей, — о том, что кончилась война, я узнал вот на таком же, то есть очень похожем на это, озере, — сказал он вдруг, казалось бы, без всякой связи с предыдущим разговором. Но это мне только на миг показалось, что «вдруг» и «без всякой связи», а вообще-то мне трудно припомнить сейчас хоть одну сколь-нибудь обстоятельную, не на бегу, встречу с Орловым, когда так или иначе — в беседе ли, в новых ли стихах — не возникла бы тема Родины, а еще чаще — войны…

Вот и тогда он стал подробно рассказывать мне о своем 9 Мая… Но только совсем недавно я прочла в посмертном его сборнике поэтический рассказ об этом. Он во всех деталях совпадал с тем его рассказом в зале Манежа. Вот эти стихи:

Над моим родимым краем,

Посреди недвижных вод,

В небе красным караваем

Солнце медленно встает.

И как будто бы с обрыва,

Чем — не вспомнить, как волна,

С лодки крик летит счастливый:

«Люди, кончилась, война!»

Подчистую комиссован,

Не убитый, молодой,

На сиреневой, лиловой

Над рассветною водой.

Я от солнца глаз не прячу,

В гимнастерочке стою,

Я стою, смеюсь и плачу,

Белый свет не узнаю.

А у нас в зеркальной шири —

Белый, розовый рассвет,

Тишина. Начало мира.

И войны на свете нет.

Под стихотворением я с удивлением увидела дату — 1945. Значит, стихи эти были написаны уже давным-давно. Возможно, в тот самый 9-й день мая!

Да, а копию «Полдня», выполненную самим Андреем Мыльниковым, я позже увидела у Орловых дома…

О военных стихах Сергея Орлова написаны десятки статей, рецензий, литературоведческих работ. Лучшие «порохом пропахнувшие строки», которые поэт-воин «из-под обстрела вынес на руках», читатели знают наизусть. Они звучат паролем верности, причастности к народному подвигу, скреплены кровью солдатского братства. Нет, не ошибался Сергей Орлов, писавший:

Когда-нибудь потомок прочитает

Корявые, но жаркие слова

И задохнется от густого дыма,

От воздуха, которым я дышал,

От ярости ветров неповторимых,

Которые сбивают наповал.

Грозное дыхание войны, ее беспощадная железная поступь ощущаются во многих его стихах. И вдруг странное признание автора:

Что знаю я о мире и войне?

Да ничего.

Как в травах льются росы,

Как бьет свинец по танковой броне…

А что еще?..

Я знаю лишь подробности одни.

Я ими обожжен и зачарован…

Одни подробности? Не правда ли, они озадачивают, эти строки? Ведь Сергею Орлову ни в малейшей мере не было свойственно поэтическое кокетство, и «Что знаю я?..» — это вполне серьезно. Но тогда, каким же образом смог поэт сделать такое глобальное, такое поэтически мощное образное обобщение, как торжественно-трагический реквием «Его зарыли в шар земной…»?

Мне представляется, что дар обжигаться подробностью, дар копить их в своем сердце и в то же время умение в нужный момент оторваться от этой сбереженной памятью детали, подняться над частным фактом и увидеть за ним явление — суть поэтического мировоззрения Сергея Орлова. Хотя предметность, точность детали письма Орлова поразительны. Поэт никогда не типизировал саму деталь, она всегда живет в своей собственной правде и ясности, в своей форме и краске. И потому он не считал деталь прозаизмом, не боялся ввести ее в поэтический ряд произведения. И когда из накопленных, трепещущих жизнью деталей в поэтическом сознании художника рождался образ глобального значения, он поистине обретал философское звучание. Это относится и к хрестоматийному «Его зарыли в шар земной…», и ко многим другим произведениям поэта.

Мне вспоминается один интересный разговор с поэтом. После какого-то совещания в Союзе писателей РСФСР Орлов попутно на машине подбрасывал меня в редакцию. Не помню уже как, но разговор зашел о предметности в поэзии.

— Помнишь у Блока это? — И он процитировал: — «Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?»

Я кивнула: конечно, помню.

— А тебе не показалось странным это «шумящее» платье?

— Я как-то не задумывалась над этим. Шелковое, наверное, было, шелестело, — отшутилась я.

— А вот и нет, — сказал он весело. — Я сравнительно недавно узнал, что во времена Блока шили «платья с шумом», то есть на специальной подкладке, чтобы оно шуршало. Видишь, как