Римские рассказы - Альберто Моравиа

- Синьор адвокат, это письмо искреннее... потому оно и трогает... Оно вылилось у меня прямо из сердца.

- Но почему вы обратились именно ко мне?

- Синьор адвокат, я буду говорить правду: я знаю, что вы понесли бесконечно тяжелую утрату. - Адвокат слушал меня, полузакрыв глаза. - И я подумал: человек, так глубоко переживающий смерть своей матери, поймет страдания сына, который видит, как его мама умирает, можно сказать, у него на глазах, слабея день ото дня, и не имеет возможности ей помочь...

При этих словах, которые я произнес взволнованным голосом, потому что начал входить в роль, адвокат несколько раз утвердительно кивнул головой, как бы показывая, что он меня понимает, а затем, подняв на меня глаза, спросил:

- Вы безработный?

Я ответил:

- Безработный? Мало сказать безработный, синьор адвокат... Я дошел до отчаяния... Это целая одиссея... Я обошел все учреждения... вот уже два года я обиваю пороги и не могу найти места... Я просто не знаю больше, что делать, синьор адвокат...

Я говорил с жаром. Адвокат снова стиснул голову руками и, помедлив, спросил:

- А что с вашей матерью?

- Синьор адвокат, у нее болит здесь, - сказал я и, чтобы произвести на него впечатление, сделал сокрушенное лицо и ткнул себя пальцем в грудь.

Он вздохнул и сказал:

- А этот предмет... эта бронза?

Я предвидел такой вопрос и бойко ответил:

- Синьор адвокат. Мы бедные люди, просто нищие, но не всегда так было... Когда-то мы жили, можно сказать, в достатке... Мой папа...

- Папа?

Я удивился и спросил:

- Да, а что? Разве так не говорят?

- Да, - сказал он, сжимая виски, - именно так говорят - папа. Продолжайте.

- У папы была лавка, он торговал тканями... Наш дом был хорошо обставлен... Потом нам пришлось продать все, синьор адвокат, одну вещь за другой... Эта статуэтка - последнее, что оставалось... Она стояла у папы на папином письменном столе.

- У папы?

Я опять смешался и на этот раз, не знаю почему, поправился:

- Да, у отца... В общем, это все, что у нас осталось. Но, синьор адвокат, я хочу, чтобы вы это приняли как свидетельство моей благодарности за все то, что вы сможете сделать для меня...

- Да, да, да... - продолжая сжимать виски, трижды повторил адвокат, точно желая подтвердить, что он все понимает...

Довольно долго он молча сидел, опустив голову. Казалось, он размышлял. Наконец, словно очнувшись, он спросил:

- Сколько "м" вы пишите в слове "мама"?

На сей раз я и впрямь опешил. Я подумал, что сделал ошибку, переписывая письмо Стефанини, и неуверенно сказал:

- Я пишу два "м" - одно в начале и одно посередине. Он застонал и сказал почти страдальческим голосом:

- Видите ли, именно из-за всех этих "м" это слово мне глубоко неприятно.

Теперь я спрашивал себя, не свихнулся ли он часом от горя, потеряв мать. На всякий случай я сказал:

- Но так говорят... Дети говорят "мама", и став взрослыми продолжают так говорить всю жизнь, пока мать жива... и даже после...

- И все же, - вдруг закричал он очень громко, ударив кулаком по столу так, что я подскочил, - это слово, именно потому, что там столько "м", мне неприятно, в высшей степени неприятно... Вы понимаете, Лопресто?.. В высшей степени неприятно...

Я пробормотал:

- Но, синьор адвокат, что я могу тут поделать?

- Я знаю, - продолжал он обычным голосом, снова стиснув голову руками, - я знаю, что говорят и пишут "мама", так же как говорят и пишут "папа"... Даже наш Данте так говорил... Вы когда-нибудь читали Данте, Лопресто?

- Да, синьор адвокат, читал... читал кое-что...

- Но несмотря на то, что так говорил Данте, эти два слова мне неприятны, - продолжал он, - и, пожалуй, слово "мама" мне еще более неприятно, чем "папа".

На этот раз я промолчал, не зная, что сказать. Потом, после длинной паузы, все-таки отважился пробормотать:

- Синьор адвокат, я понимаю, что вам неприятно слышать слово "мама", потому что вас постигло такое несчастье... Но все же вы могли бы иметь немного сочувствия ко мне... У каждого есть мам... я хочу сказать, мать.

- Да, у каждого... - проговорил он.

Снова молчание. Затем он взял со стола моего львенка и протянул мне, говоря:

- Возьмите, Лопресто, заберите вашу бронзу.

Я взял статуэтку и поднялся. Он вытащил из кармана бумажник, со вздохом достал оттуда бумажку в тысячу лир и сказал, протягивая ее мне:

- По-моему, вы славный юноша... Почему бы вам не попробовать работать?.. Иначе дело может скоро кончиться каторгой, Лопресто. Вот вам тысяча лир.

Ни жив ни мертв, я взял тысячу лир и направился к двери.

Он проводил меня и уже у порога спросил:

- Кстати, Лопресто, у вас есть брат?

- Нет, синьор адвокат...

- А знаете, два дня назад приходил ко мне один субъект с таким же точно письмом, как ваше... Больная мать... в общем все то же самое... И статуэтка была - правда, не лев, а орел... Поскольку письма совершенно одинаковые, я и подумал, что это ваш брат.

Я не мог удержаться, чтобы не спросить его:

- Молодой человек невысокого роста... брюнет с блестящими глазами?

- Именно так, Лопресто.

С этими словами он вытолкнул меня из кабинета, и я, не успев опомниться, очутился в саду, прижимая к груди львенка из поддельной бронзы.

Вы поняли? Стефанини по моим наставлениям успел раньше меня воспользоваться письмом. И обратился к тому же лицу. Сказать по правде, я был возмущен. Когда бедняк, горемыка, вроде меня, прибегает к проделке с письмом, это еще куда ни шло. Но чтобы такую штуку отмочил Стефанини писатель, поэт, журналист, хотя бы и неудачливый, человек, который прочел столько книг и знает даже французский язык, - это мне казалось нелепостью. Черт побери, если тебя зовут Стефанини, непозволительно делать некоторые вещи. Но тут же я решил, что здесь, видно, известную роль сыграло тщеславие. Он, наверное, подумал: "Это - прекрасное письмо, зачем ему пропадать зря?" И отправился к адвокату Дзампикелли.

Очки

Портниху Несполу * прозвали так недаром: необычайно маленького роста, с лицом, которое, казалось, состояло из черных и желтых пятен, она и в самом деле походила на спелую мушмулу. У нее были черные, обведенные темными кругами глаза, черные брови и усики, а нос, лоб и щеки - желтые.

* Неспола - мушмула (итал.).

В коротенькой юбочке, из-под которой торчали большие отекшие ноги, Неспола напоминала тряпичную куклу, которую тащат за собой лицом по земле ребятишки.

Неспола работала у себя дома, на третьем этаже, на виа делль Аранчо. У нее было три комнаты: спальня, в которой так тесно прижавшись друг к другу стояли двуспальная кровать, комод с мраморной доской, зеркальный шкаф, ночные столики, большой стол и стулья, что пройти между ними было почти невозможно. Вторая комнатка служила ей примерочной, и здесь, кроме трельяжа, другой мебели не было. Наконец, третья комнатка, где спал ее сын Натале, была по существу закрытым балконом, который выходил во внутренний двор между выступом уборной и кухней.

Неспола обычно работала, сидя в плетеном детском креслице, стоявшем в оконной нише ее спальни. Вошедшему в комнату нелегко было заметить ее внутри этой ниши за опущенной занавеской, расшитой птицами и корзиночками с цветами.

Кроме креслица, в нише умещался еще рабочий столик и висела клетка с канарейкой. Если Несполе приходилось что-нибудь размечать или кроить, она раскладывала материю на постели, сама туда взбиралась и работала, стоя на коленях.

Платья, как я уже сказал, она примеряла в крошечной гостиной; где заказчицы раздевались, стоя перед зеркалом. Неспола, зажав в зубах булавки, влезала на табуретку и таким образом становилась одного роста с заказчицами.

Во время примерки она не переставая что-то быстро и услужливо говорила доверительным тоном. Чаще всего это были комплименты заказчицам. Она восхищалась белизной их кожи, красотой волос, цветом глаз, фигурой. Если заказчица была особенно привлекательна, Неспола непременно звала в свидетели своего сына:

- Иди сюда, Натале, и посмотри - не сама ли Мадонна спустилась к нам на землю!

Заказчицы - по большей части это были девушки, живущие по соседству, не возражали против этого. К тому же Натале не принадлежал к тем мужчинам, которых стесняются. А эти комплименты - впрочем, вполне искренние помогали Несполе сохранять большую клиентуру.

Все эти подробности я узнал в то время, когда мы дружили с Натале и я часто бывал в их доме. Натале тогда искал работу, потом наконец устроился на завод по вулканизации каучука, где я работал механиком. Но месяца через два он сказал, что работа на заводе его не устраивает, что здесь не преуспеешь, и взял расчет. Его слова произвели на меня большое впечатление, потому что сам я никогда не смотрел на завод как на место, где я мог бы преуспеть; достаточно и того, что работа давала мне кусок хлеба.

И вообще многое из того, что он говорил, казалось мне любопытным, и я продолжал встречаться с ним, хотя, по правде говоря, сам он никогда не был мне симпатичен. Это был коренастый, толстый парень с бесстрастным, одутловатым и бесцветным лицом. Глядя на него, я почему-то всегда представлял себе рыбу, у которой вдруг выросли щеки. Но стоило ему надеть свои круглые очки с двойными стеклами, как лицо его сразу же делалось серьезным и значительным, так что его даже принимали за учителя, хотя, как мне кажется, он кончил только начальную школу. Его лицо и степенные манеры внушали доверие. До завода по вулканизации каучука он переменил много мест, работал рассыльным, кладовщиком, переписчиком, сторожем, но никогда не был простым рабочим. И все эти должности он получал благодаря тому доверию, которое внушало его круглое, луноподобное лицо и его очки. Но затем в дело как будто вмешивался сам черт: Натале не мог долго продержаться ни на одной работе. Стоило ему устроиться куда-нибудь, как вскоре там обнаруживалась более или менее крупная кража, растрата или подлог. Насколько я понимаю, вечно происходила одна и та же история: сначала хозяин доверял ему так, что готов был поручиться за его честность и даже оставить ему ключи от несгораемого шкафа, а через некоторое время выгонял его, и на прощанье неизбежно повторялись всегда одни и те же слова: