Свет в августе - Уильям Фолкнер

Той ночью им овладело странное желание. Он лежал – на пороге сна, но не спал, и, казалось, не испытывал в сне нужды – точно так же, как склонял свой желудок к приему пищи, которой тот как будто не желал и в которой не нуждался. Желание было странное – в том смысле, что он не мог установить ни истоков его, ни мотивов, ни подоплеки. Он обнаружил, что пытается вычислить день недели. Как будто только сейчас наконец у него появилась настоятельная и срочная потребность вычеркнуть истекшие дни из тех, что отделяли его от цели, от определенного дня или поступка – так, чтобы не получилось нехватки или перебора. И с этой потребностью на уме он провалился в беспамятство, которое заменяло ему теперь сон. Когда он проснулся на росно-сером рассвете, потребность эта была настолько отчетливой, что уже не казалась странной.

Светает, занимается утро. Он встает, сходит к роднику и вынимает из кармана бритву, помазок, мыло. Но свет еще слишком слаб, чтобы отчетливо разглядеть свое лицо в воде, поэтому он садится у родника и ждет, пока не развиднеется окончательно. Затем он взбивает на лице холодную обжигающую пену, терпеливо. Рука дрожит; несмотря на срочность дела, он охвачен истомой и должен подгонять себя. Бритва тупа; он пробует править ее на башмаке, но кожа залубенела и мокра от росы. Он бреется – с грехом пополам. Рука дрожит; получается не очень чисто, несколько раз он режется и останавливает кровь холодной водой. Он прячет бритвенные принадлежности и уходит. Шагает напрямик, пренебрегая более легким путем – по грядам. Вскоре он выходит на дорогу и возле нее садится. Это – тихая дорога, она и появляется тихо, и тихо исчезает, бледная пыль ее размечена лишь узкими и редкими следами колес да копытами лошадей и мулов, и лишь кое-где – отпечатком человеческой ступни. Он сидит у дороги, без пиджака, в рубашке, некогда белой, и брюках, некогда глаженых, а теперь замусоленных и заляпанных грязью, с изможденным лицом в кустиках щетины и пятнах запекшейся крови, медленно дрожа от усталости и холода, но поднимается солнце и согревает его. Немного погодя из-за поворота выходят два негритенка, приближаются. Не видят его, пока он их не окликает; они останавливаются как вкопанные, глядят на него бело-выпученными глазами. «Какой нынче день?» – повторяет он. Они не говорят ни слова, глядят на него. Он слегка двигает головой. «Идите», – говорит он. Они идут. Он не провожает их взглядом. Сидит, как будто созерцая место, где они стояли, – словно, уйдя, они всего лишь вышли из двух раковин. Он не видит, что они бегут.

Затем, сидя там, потихоньку согреваясь на солнце, он незаметно для себя засыпает, ибо следующее, что доходит до него, – это оглушительное громыхание, дребезжание разболтанного дерева и железа и топот копыт. Открыв глаза, он видит вылетающую за поворот, из виду вон, телегу, озирающихся на него седоков и руку возницы с кнутом, который взлетает и падает. «Тоже узнали, – думает он. – И они, и та белая. И негры, у которых я ел тогда. Любой из них мог бы меня схватить, если им этого хочется. Ведь им же всем этого хочется: чтобы меня схватили. Только они сперва убегают. Все хотят, чтобы меня схватили, а когда я выхожу к ним и хочу сказать: Вот я. Да я бы сказал. Вот я. Я устал. Я устал бежать. Устал нести свою жизнь как корзинку с яйцами они убегают. Будто есть правила, как меня ловить, а поймать меня так – будет не по правилам».

И он опять уходит в кусты. Теперь он настороже и слышит повозку раньше, чем она появляется перед глазами. Он не показывается, пока повозка не поравнялась с ним. Тогда он выступает вперед и говорит: «Эй». Повозка останавливается – рывком вожжей. Голова негра поворачивается – тоже рывком; его лицо тоже делается изумленным, затем, с узнаванием, приходит ужас.

– Какой нынче день? – говорит Кристмас.

Негр пялится на него, разинув рот.

– Ч-что вы сказали?

– Какой нынче день? Четверг? Пятница? Какой? День какой? Я ничего тебе не сделаю.

– Пятница, – говорит негр. – Господи Боже мой, пятница.

– Пятница, – говорит Кристмас. Снова дергает головой. – Езжай.

Кнут хлещет, мулы рвут с места. Эта повозка тоже опрометью уносится из виду, под взмахи кнута. Но Кристмас уже повернулся и снова вошел в лес.

Снова путь его прям, как линия геодезиста, которой все равно – что холм, что топь, что лощина. Но он не спешит. Он движется, как человек, знающий, где он есть, и куда ему надо, и сколько у него времени, точно, до минуты – чтобы туда попасть. Как будто он желает увидеть родную землю во всех ее видах – в первый и в последний раз. Он вырос и возмужал на природе, чьи силы определили и внешность его и склад ума, но, как не умеющий плавать матрос, не узнал, каков ее настоящий облик и какова она на ощупь. Вот уже неделю он крался и скрывался по укромным ее местам, но по-прежнему чужд был самим непреложным законам, которым должна повиноваться земля. Он идет ровным шагом, и поначалу ему кажется, будто от этого – от того, что он смотрит и видит, – на душе у него так тихо, мирно, покойно; но вдруг его осеняет. Он ощущает в себе сухость, легкость. «Мне больше не надо беспокоиться о еде, – думает он. – Вот в чем дело».

К полудню он прошел восемь миль. Он выходит на широкую гравийную дорогу, на шоссе. Теперь, когда он поднимает руку, повозка останавливается спокойно. На лице парнишки-негра, который правит ею, – ни изумления, ни испуга, как у тех, узнавших.

– Это куда дорога? – спрашивает Кристмас.

– В Мотстаун. Я туда еду.

– Мотстаун. И в Джефферсон едешь?

Парнишка чешет в затылке.

– Не знаю, где это. В Мотстаун еду.

– Ага, – говорит Кристмас. – Ясно. Ты, значит, нездешний.

– Да, сэр. Мы отсюда через два округа живем. Третий день в дороге. А в Мотстаун еду за теленком годовалым, папа его купил. Вы хотите в Мотстаун?

– Да, – отвечает Кристмас. Он влезает на сиденье рядом с парнем. Повозка трогается. «Мотстаун», – думает он. Джефферсон всего в двадцати милях. «Теперь можно дать себе передышку, – думает он. – Семь дней я не давал себе передышки, так что теперь, пожалуй, можно». Он думает, что, раз он сидит, его, может быть, укачает, и он уснет. Но он не спит. Ни сна нет, ни голода, ни даже усталости. Он – где-то между и среди них, парит, качаясь в такт повозке, без дум, без чувств. Он потерял счет времени и расстоянию; проходит, может быть, час, может быть, три. Парнишка говорит:

– Мотстаун. Вон он.

Он глядит и видит дым на небосклоне за незаметным поворотом; он снова выходит на нее – на улицу, которая тянулась тридцать лет. Улица была мощеная, где ходить надо быстро. Она описала круг, а он так и не выбрался из него. Хотя в последние семь дней мощеной улицы не было, он ушел дальше, чем за все тридцать лет. И все же так и не выбрался из круга. «И все же за эти семь дней я побывал дальше, чем за все тридцать лет, – думает он. – Но так и не вырвался из этого круга. Так и не прорвал кольцо того, что уже сделал, и никогда не смогу переделать», – тихо думает он, сидя в повозке, а в передок под ним упираются чеботы, черные чеботы, пропахшие негром: метка на щиколотках, ясная и неистребимая мерка черного прилива, всползающего по его ногам, от ступней и все выше, как всползает смерть.

15

В городе Мотстауне, где в ту пятницу схватили Кристмаса, жила старая чета по фамилии Хайнс. Они были совсем старые. Они жили в домике с верандой, в негритянском районе; как и на что – город не знал, поскольку жили они в очевидной и грязной нищете и полном безделье: Хайнс, насколько было известно, за последние двадцать пять лет ни разу регулярно не работал.

Они появились в Мотстауне тридцать лет назад. В один прекрасный день соседи обнаружили его жену, поселившуюся в маленьком домике, где Хайнсы с тех пор и жили, хотя первые пять лет хозяин приезжал домой только раз в месяц, на субботу и воскресенье. Скоро стало известно, что он занимает какую-то должность в Мемфисе. Какую именно – никто не знал, поскольку он уже тогда был человеком непонятным – ему можно было дать и тридцать пять и пятьдесят, а взгляд его, холодно горевший фанатизмом и слегка обезумелый, не располагал к расспросам, любопытству. Оба они городу представлялись слегка помешанными – нелюдимые, землистого цвета, мелкие рядом с большинством остальных людей, словно экземпляры другой породы, разновидности, – однако после того, как Хайнс окончательно осел в Мотстауне и стал жить в своем домике вместе с женой, его лет пять или шесть приглашали для разных случайных работ, которые были ему по силам. Но потом он покончил и с этим. Город сперва удивлялся, на что же они теперь будут жить, но потом забыл об этом и думать – и точно так же, узнав впоследствии, что Хайнс ходит пешком по округу и служит в негритянских церквах и что время от времени можно наблюдать, как негритянки входят в дом пожилой четы с черного хода, неся, по-видимому, какую-то провизию, а выходят с пустыми руками, город опять немного поудивлялся, а потом забыл. Либо забыл, либо простил безобидному старику Хайнсу то, за что затравил бы молодого. Решил просто: «Они свихнулись; свихнулись на почве негров. Может, они янки», – и на этом успокоился. А может быть, не Хайнсу простил его преданность делу спасения негритянских душ, но самому себе – безразличие к тому, что старики принимают милостыню от негров, ибо таково уж счастливое свойство ума – забывать то, чего не может переварить совесть.