Набат-3 - Александр Гера

— И много их? — ехидно спросил Вавакин, потому что ему испортили настроение хабалистостью.

— Через меня, Андрей Андреевич. Себе я, разумеется, ничего не беру. Спасибо за моего ребенка.

«Сучья коробочка! — не поверил Вавакин. — Все в свой карман положишь». Это он знал твердо, изучив касту посредников.

— Когда, где и как? — кратко спросил он.

— Я буду звонить вам через денек, мы все согласуем.

— Буду ждать, — сухо ответил Вавакин. Положил трубку и нажал кнопку интеркома: — Дина, зайди. — Маячило. Маячило счастье! — Слушай, Динуля, что ты знаешь о шишковидной железе?

— Об эпифизе? — уточнила грамотная Дина и задумалась. Ее мозговой компьютер выдал ответ через десять секунд: — Крайне специфическая железа, влияет на половые качества. Кроме того, при увеличении эпифиза делает индивидуум супергениальным. Как правило, операции на шишковидной железе с-критическим развитием.

— А это как? — вытянул шею Вавакин. Замаячило недоброе.

— Очень просто, — отвечала знающая секретарша уверенно. — Ни один человек с увеличенным эпифизом не стал удовлетворенным. Либо трагическая судьба, либо трагическая смерть. Скорее всего это связано с неуемными желаниями. Загадочные массовые самоубийства леммингов напрямую связаны с ростом шишковидной железы. Идут всей стаей к воде и топятся.

— Я топиться не собираюсь, — помимо воли ответил Вавакин, и Дина воззрилась на него с интересом. Вавакин спохватился: Прости старика. А что, операции на этой самой шишке делают?

— Запрещено по настоянию ЮНЕСКО. На людях, разумеется.

— Вон как… — размышлял Вавакин. — Слушай, откуда у тебя такие сведения? Ты меня путаешь порой.

— Ничего пугающего. Папа работал в ЮНЕСКО, мы тогда жили в Женеве. Кабинет папы был забит научными книгами и докладами. Меня запирали в кабинете, когда я шалила. Там я читала все подряд, вот и набралась уникальных знаний.

— Благодарю за исчерпывающий ответ, — не стал задерживать ее Вавакин. Хотелось побыть одному и все взвесить.

Выходит, штука эта опасная, а шарлатаны тут как тут.

«А если еще и яйца по пуду станут? — не знал как быть Вавакин. — ЮНЕСКО зря не вмешается… А если отрываются при этом деле, еще и партнершу насмерть забивают?» — почесывал он затылок, критически оценивая информацию.

Ход мыслей нарушил Мотвийчук на пороге. Вавакин с досадой разглядывал великовозрастное чадо.

— Шеф, — развязно начал он, — я вот что подумал. Если что, так я с солнцевской командой в ладах. А девочек — так мигом.

«Это кретин самый всамделишный, — думал Вавакин о чаде Нинелии Мот с ненавистью. — За кого он меня принимает? До его появления мы ходили под стол и нуждались в опеке?»

— Пошел вон к херам собачьим! — заорал Вавакин вне себя от злости, и думская карьера Шурика Мотвийчука закончилась стремительно, как и началась.

2 — 6

Сам пациент, несмотря на просьбы сопровождающих глаз с него не спускать, не казался Толмачеву эдаким политическим смутьяном, тихушником — пакостником или паханом. оторванным от братвы. Делая утренний обход, он задержался у палаты, куда поместили новенького, изучая его в глазок.

Новенький сплел, задумчиво глядя в зарешеченное окно, видимо, он почувствовал на себе взгляд и заторможенно повернул к двери голову. Толмачев поймал этот взгляд. Обычный, затуманенный психотропным препаратом. Ничего особенною. Единственное, на чем задержалось внимание Толмачева, — поза новенького. Его поместили к Забубенному, так не у прославленного думскою смутьяна, а у него была величественная осанка императора, какая не дается при восхождении по служебной лестнице и от больших денек с такой рождаются… Толмачев неожиданно поежился, будто уличенный в соучастии в преступлении. Забубенный внушал что-то новенькому, спешил, как делают его младшие командиры на рапорте старшему о неудачном рейде — сохраняя достоинство и выгораживая собственную промашку. Новенький слушал вполуха.

«Теперь у меня два Наполеона, — сделал вывод Толмачев. — Один свой, другой настоящий».

Он спешил проведать Свинько. Наполеон от него не уйдет. По обыкновению он обходил «особых», делал свои выводы и только потом опрашивал дежурный персонал. Это была последняя палата, и, опустив глазок, Толмачев спросил дежурную медсестру:

— Ну и как он?

— Никак, — ответила сестра. — Малахольный будто.

Пришли к палате Свинько. Заколотый сверх нормы аминазином, Свинько лежал бревном, лишь простыня возвышалась над ним еще круче, а лицо не казалось измученным.

— А этот наш орел?

— Бода прямо, — спохватилась медсестра. — Вчера «место двух санитаров четверо удерживали для укола. Силища жуткая! Того и гляди всадит свой кол…

— А куда целится? — заинтересованно прищурился Толмачев.

— Куда угодно. Хоть и глаз. Подходить опасно. Может, мы его прикрутим к кровати?

— Это не ваше дело. Эксперимент должен проходить чисто. Назначения прежние, а ко мне Забубенного.

Толмачев сознательно распорядился подобным образом. До встречи с новеньким хотелось хоть что-то узнать о нем — обычная защитная реакция при встрече с сильной натурой, чтобы не попасть под ее обаяние, а что новенький натура сильная, Толмачев теперь не сомневался. Обычно работники секретных служб зря не наговаривали на доставленного пациента. За бытность Толмачева на посту главврача закрытого спецучреждения особых пациентов перебывало больше десятка, и каждый попадал в разряд особых не зря. Их доставляли без документов, под вымышленным именем чаще всего, и сам Толмачев в беседах с такими устанавливал, кем они были в прежней жизни. Некоторых он узнавал, виденных до встречи здесь на экране телевизора или на фотографии в газете. Особый статус самого Толмачева не позволял делиться впечатлениями нигде, иначе, он понимал трезво, его не просто вышибут со службы, а и в землю вобьют по самую репицу. Пусть времена меняются, сыск вечен, а в подтверждение тому оставались спецлечебницы. Дантесы оставались забытыми, графы и графини Монте-Кристо отверженными, их приюты закрытыми, а жизнь текла мимо без их участия. Люди мало задумывались, куда девались прежние герои, вспыхнувшие молниями над ними. Где Оболенский, где Казанник? Ага? Да живут где-то. Ага… Молнии путают обывателей. Конечно, оно приятно посудачить о грядущей буре, а то и себя причислить к буревестникам, пока не каплет. Совсем уныло без освежающего дождя, зато портки сухие. Толмаче» изредка посмеивался про себя, что мог бы взбудоражить обывателей признаниями, но он охранял тайну, причисляя себя к неприкасаемым. Тем и жил, не страшась перемен, как паук в укромном местечке, поджидая новую жертву. Пусть Луцевича пучит от заслуг, а его дело терпеливо дожидаться: не сверзится ли новоявленный Фаэтон с небес прямо в распахнутую паутинку? Вот тогда и поговорим, кто удачливее. Очень поговорим!

Забубенный появился в кабинете как всегда: будто отделился от двери и застыл недоуменно — чего это я тут забыл?..

— Как самочувствие, Наполеон? — задал участливый вопрос Толмачев, мало заботясь о самой участливости.

— Сами знаете: между хреново и очень хреново.

— Из Африки уже вернулись?

— Вчера. С первым гвардейским батальоном.

«Так, — вычислил Толмачев, — новенький уже проявился, работу с Забубенным начал».

— Теперь в консулы, там и в императоры?

— Наполеонов без меня хватает, не хочу.

«Уважает новенького», — отметил Толмачев. Спросил прямо:

— Новенький не мешает?

— У него свои проблемы.

— Сир, а что это лицо у вас постное, не подлянку ли замыслили?

— Не до подлянок мне, какие подлянки! — прорезалось живое в Забубенном. — Отмените этот аспидный, сил нету!

— Как? Не отменили мезапам? — изобразил искренность Толмачев. — Батюшки! Что же вы молчите? Сегодня же перестанут колоть вас мезапамом. А соседу вашему я, пожалуй, назначу… для начала френолон. Только для начала…

Забубенный ухом не повел, хотя за бытность свою здесь назначение многих препаратов знал неплохо от медсестер. Френолон заставит соседа ощутить страх, он станет метаться по палате, ему запретят прогулки, а потом заколют аминазином. В результате через месяц превратят соседа в тряпку, ветхую и никому не нужную. В том случае подобное с ним произведут, если поступила команда извести пациента. Знал Забубенный такие случаи, сам прошел этот этап. Теперь он никому не опасен, значит, не нужен. Глядишь, скоро выпустят. Как прошедшего школу псих-Беломорканала. Он неотрывно смотрел в окно. Оно в кабинете главврача не забрано решеткой, перед ним молодая липка. К осени ее листья налились янтарным золотом. Манят сладко, как мед…

В первые свои дни в психушке-Забубенный сделал попытку взлететь ласточкой в это окно. Полет прервали сразу и познакомили с аминазином. Это не мел…