Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

Как будто все разом сошли с ума.

Когда люди мечутся под пулями в двух шагах от своего дома, в который уже не войти, могут ли быть среди них – нормальные?

Как будто все ждали первого выстрела, как сигнала к войне. Сразу вспомнили, кто в чем виноват. И свои школьные уроки.

“Не убьешь ты – враг убьет тебя”.

…Я не знаю, как погиб мой отец и почему – только голова. Может быть, он встал перед танком? Заслонил собой женщину в домашних тапочках? Он ведь и был человеком с авоськами – самым обыкновенным советским гражданином. Узнаю ли я когда-нибудь правду?

Нет.

Никогда.

На войне как на войне.

И я очень мало знаю о том, каким образом моей матери удалось выйти живой из города Гагры, где вдруг вспыхнула локальная, немировая война, в самый разгар курортного сезона. С сумкой в маленьких ручках. Единственное, что она смогла найти в груде изуродованных тел.

Она сидела возле этой груды тел до самой ночи, неподвижно, как статуя, и смотрела на тела, что подвозили на грузовиках или подтаскивали за ноги, волоча по земле. Иногда – тела, а иногда – обрубки. Потом она пошла, босая, через весь город, что тянется вдоль берега моря, со своей ношей в руке. Она решила тогда, что похоронит отца на вершине горы. Потому что она полюбила его на вершине горы.

Да, я спрашивал мать, было ли ей страшно. Она сказала, что страшно было только видеть трупы детей, потому что взрослые виноваты, а дети – нет. Но, когда люди мечутся под пулями в домашних тапочках, когда находят своих мертвых любимых, разгребая чужие тела, могут ли быть среди них – виноватые?

Я хоронил моего отца дважды. Один раз мы опустили в землю тяжелый цинковый гроб на Вакийском кладбище в Тбилиси. Мать оплакивала пустой гроб так, что все рыдали. Она готова была броситься в могилу, чтобы согреть ее дно. Великая непризнанная актриса. Но еще раньше, как только она добралась до Тбилиси, мы хоронили отца в деревне Тапла, которой больше нет. Мы были вдвоем – я и мать, даже сестре мы рассказали об этом лишь много лет спустя. Мы уложили спортивную сумку с надписью “Адидас” в маленький деревянный ящик, в сорока шагах от бревенчатого дома, в котором отец когда-то родился. На верхушке горы, что упиралась в небо. Мать отсчитала расстояние от дома, ставя ступни одну к другой: носок – пятка, носок – пятка. Потом она села на стул, тот самый, что отец привез на грузовике в свой первый приезд, и смотрела не отрываясь, без слез. Я выровнял землю, и тогда она поднялась молча, вынесла из дома бутылку вина и полила ею черную землю. Мы не сказали друг другу ни слова. Моя мать умеет молчать, когда хочет. К вечеру мы поехали назад, в Тбилиси, и, проезжая мимо полуразрушенной церкви, я машинально притормозил. Вдруг моя мать закрыла лицо маленькими ладошками и тихо заплакала. “Я его очень любила, – прошептала она. – Я его очень сильно любила”.

…Моя мать живет сейчас в пяти минутах ходьбы от нас, в доме для пожилых. Я говорил с ней по телефону сегодня утром.

– О чем ты пишешь? – спросила она меня. Вопрос, который чаще всего задают журналистам.

– Ни о чем, – ответил я. – О том, как люди танцевали и любили в Советском Союзе. Помнишь, как в тех фильмах, которые нам запрещали смотреть.

Она засмеялась. Я вдруг услышал, как волна откатывается назад, в море, просачиваясь сквозь мелкие прибрежные камни.

– Надо писать о том, как мы работали, как мы воевали! – посоветовала мать. Она умела не только дачи строить!

– Когда-нибудь я напишу роман о тебе и об отце, – сказал я. Мне хотелось, чтоб она снова засмеялась, я хотел услышать морскую волну. – Короткий роман, как поэма, только самые яркие моменты. Роман в стенограмме.

– Почему в стенограмме? – возмутилась мать. – Напиши толстый роман! И тяжелый – чтобы им можно было орехи колоть!

Праздник, а не женщина.

Вот, мой сынок, Фредерик, мой мальчик, ты написал, что вы заедете в Грузию во время свадебного путешествия, и сказал, что хочешь посетить могилу моего отца. Ты попросил меня рассказать о моем Советском Союзе и о моей семье. Я благодарен тебе за это.

Извини, что написал такое длинное письмо.

Знаешь, я старею.