Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

Елена Бочоришвили

Только ждать и смотреть

Художественное оформление и макет Андрей Бондаренко

© Е. Бочоришвили, 2013

© Éditions du Boréal

© А. Бондаренко, макет, художественное оформление, 2015

© ООО “Издательство АСТ”, 2015

Издательство CORPUS ®

Ришару Шартье

Только ждать и смотреть

Время от времени с братом профессора Дюбе случались приступы. Он раздевался догола, залезал на дерево и пел. Женщины выбегали в сад и смотрели на него во все глаза. В первый раз, может быть, или в последний они видели голым красивого мужчину. Целую жизнь ведь можно прожить и не увидеть.

Ванечка обнимал дерево детскими ручками и плакал. Он звал Андро по имени, а тот не откликался.

– Посмотри на меня, – просил Ванечка, – посмотри только!

Но Андро не смотрел. Он пел. Облака и птицы проносились над его головой. “Весна моя, любовь моя…” Он стоял на ветках, расставив ноги, – под ним валялся Монреаль, – и одна нога его, правая, была в носке.

– Душа – в правой ступне, – объяснил как-то Андро своему брату, профессору Дюбе, – ее всегда надо держать в тепле!

Полковник с железными зубами, который служил на государственной южной границе в своей экс-посткоммунистической стране, вылезал в окно и смеялся: “Да чтоб из-за бабы, да это каким же педиком надо быть!” А иногда злился: “Слезай, птичка с яйцами, а то я тебя быстро с ветки сниму!” И на людей кричал, держась за оконную раму: “Ковер тащите! Что смотрите? Убьется ведь!” И не разжимал пальцев, чтоб самому из окна не выпасть.

Ванечка бежал за лестницей, которой не было.

Люди внизу, под ногами Андро, продолжали скользить по грязному снегу и ругать мэра города. Будто это мэр лично не вышел с утра с лопатой и не убрал талый снег. Бабушки в шубах из мертвых животных ступали осторожно, как по битому стеклу. Боялись упасть и не встать. Прыщавые школьницы, с лицами бледными и носами красными, спешили в школу в сапогах на босу ногу. Шик у них был такой, в самый лютый мороз – без чулок и даже, говорят, без исподнего. И повсюду, как забытые зонтики, висели объявления о продаже квартир. Будто весь город желал переехать. И у агентов на портретах были белые, замерзшие лица.

Весна была уже рядом – летали ведь птицы и облака! – а все не шла, будто жила за Берлинской стеной. “Весна моя, любовь моя, приди, приди! – пел Андро с дерева. – Сердце мое все в крови, разрывается!”

Да, зови не зови…

Лилька-Блин, как назло, каждый раз упускала песню Андро. Она потом умирала от горя. Сидела на огромной профессорской кухне, пила бесконечный чай и сокрушалась. “И где ж я, блин, шлялась?” Чего бы она только не дала, чтобы увидеть брата профессора Дюбе голым, в одном носке на правой ноге. Это ведь почти то же самое, что увидеть голым самого профессора Дюбе! Лилька бегала на языковые курсы, а говорить все равно не умела. Уж лучше бы сидела дома и дожидалась, пока Андро на дерево залезет!

– Ах, я так хотела услышать, как Андро поет, – объявляла она, невезучая, сидя в новом платье больной профессорской жены. И бирки торчали в разные стороны. – За хорошую песню я жизнь отдам!

За песню?

Из дома профессора Дюбе выносили ковер и растягивали его под деревом, на сером снегу. Андро допевал свою песню и падал. Не прыгал, а падал, как умирал. Ванечка закатывал его в трубу и нес домой. Ванечка однажды, поспорив, на спине пианино перенес.

И когда наконец Андро уносили, полковник закрывал окно и бежал искать Наташу Черную. И находил, и бил.

Ванечка разворачивал Андро на кровати и плакал.

– Хочешь, я тебе ее приведу, я ее из-под земли достану! – всхлипывал. – Ты же мне как отец, как отец…

Андро лежал в одном носке и молчал. Смотрел в потолок красивыми стеклянными глазами и не пел, как всякий труп. Толстые ангелы сидели на потолке и не стреляли – жалели стрелы.

– Екатерина! – кричал Ванечка, как будто Екатерина была рядом и могла его услышать. – Посмотри, что ты с человеком сделала! Ну что тебе стоит его полюбить?!

Как будто Екатерина могла полюбить.

Хозяин дома, профессор Дюбе, в сад никогда не выходил, хотя песни брата, наверное, слышал. Он сидел у себя в подвале и играл на пианино. Не Горовиц, скажем прямо, не Горовиц! Но Наташа Черная – “И почему Наташа, если она черная?” – всегда оповещала его из-за закрытой двери. Она ставила метлу на пол, как ружье, и рассказывала: “Разделся догола, и залез, и запел”. Хотя в саду под деревом ее и не было! Она валялась, безобразно раскинув ноги, как вареная курица, где-нибудь на кухонном полу, пока Андро пел. И пока полковник с железными зубами, который служил на государственной южной границе, не отыскивал ее, не бил по щекам и не приводил в чувство.

– Весна моя, любовь моя, приди, приди!.. – хрипела Наташа под закрытой дверью. Изображала Андро.

Профессор Дюбе не приближался к двери и не открывал. Наташу это не волновало.

– И говорила мне Екатерина, – шептала Наташа, – никто не любил меня так, как он, а я не могу, не умею…

– Не могу? – вдруг эхом отзывался из-за двери профессор Дюбе. – Не умею?

Потом Наташа поднималась на третий этаж, врывалась в комнату Клары, больной профессорской жены, и заводила театральным голосом: “Весна моя, любовь моя, приди, приди, сердце мое все в крови, разрывается…” И про Екатерину: “Единственный человек, кто когда-либо любил меня… а я не могу, не умею…” И про агентов недвижимости заодно, что висят повсюду, как портреты вождей, надоели. А других украшений в городе – как кот наплакал, ищи-свищи. Один серый снег! И девки-школьницы все без трусов, хотя кто проверял. Обнимала свою метлу, трясла головой, раскидывала вокруг черные волосы и продолжала.

Женщины, что дежурили возле постели больной Клары, от рассказов Наташи плакали. Даже те, что сами стояли в саду под деревом и песню Андро своими ушами слышали. Это ж надо уметь так рассказывать! Лилька-Блин считала, что хороший рассказ – даже лучше, чем секс.

– Ну чего же она, Екатерина ваша, не может человека полюбить? – возмущались экс-коммунистки, все с плохими зубами и в новых платьях больной профессорской жены, и бирки в разные стороны. – Или хоть обогреть? Разве можно людей с ума сводить? Вот дрянь, а!

Жена профессора Дюбе, женщина с прекрасной грудью, не отзывалась даже эхом.

Екатерина к тому времени уже давно покинула профессорский дом, и не звонила, и не приходила, хоть и жила в Монреале – работала в каком-то театре. В комнате, которую она раньше занимала, всего дня два, валялись только ее желтые туфли, в которые все по очереди влезали, как в туфли Золушки, но никто не влез, даже Ванечка, который покупал себе обувь в детском отделе. И потому непонятно было, почему вдруг сейчас Андро, брат профессора Дюбе, пошел раздеваться догола, и лазить по деревьям, и петь. Весна? И почему он любил ее, а не какую-нибудь другую женщину-эмигрантку из профессорского дома, ведь их там столько, бери – не хочу. И как это получилось, что Андро оказался единственным, кто любил Екатерину, разве не все подряд ее, красавицу, любили?

Любовь, чужая, – вещь непонятная.

Однажды во время любовного приступа Андро попытался пробраться, в одном носке, в комнату Клары, больной профессорской жены. Наташа Черная увидела его на лестнице, вскрикнула, шлепнула на пол метлу и упала. Раскинула ноги в разные стороны – ну точно вареная курица! И разбила себе голову, в кровь. Может, из-за вида крови или из-за того, что дорога была женским телом перекрыта, но Андро не стал подниматься на третий этаж, а пошел в сад, как обычно, и залез на дерево, и запел.

“Весна моя, любовь моя, сердце мое разрывается…”

И опять над его головой понеслись друг за другом птицы и облака, и заметался под деревом заплаканный Ванечка. И как всегда, плевать хотели на любовь белолицые агенты по недвижимости и бабушки в мертвых шубах. А беструсовые прыщавые школьницы… Но, когда полковник, поразвлекавшись, нашел наконец Наташу, негритянскую дочь русского народа, она лежала, бездыханная, в целой луже крови. Вот когда полковник с железными зубами вынул из себя командирский голос, как вынимают из ножен шпагу, и заорал, что больше так продолжаться не может.

И тут же в доме профессора Дюбе появился еще один эмигрант, глухой старичок Пармен, который разговаривал сипящим шепотом и, идя вперед, смотрел влево. Ему полагалось присматривать за сумасшедшим Андро, когда всем остальным – за больной мадам Дюбе.

Профессор Дюбе вышел на кухню из подвала, где жил, сел за стол, с краю, и вроде хотел представить нового жильца. Или поговорить о том, что больше так продолжаться не может. Хлопал себя по всем карма нам, будто искал слова. Думал поговорить по душам? Но ведь он не умел. И играть не умел – не Горовиц! Вот так посидел, помолчал, отказался от чая и ушел.

“Хороший он человек, – сказали его жильцы-приживальцы, – да дурак!” Они его не понимали. Зачем он живет в подвале, один, а дом полон чужих людей? Зачем он обложился эмигрантами, как динамитом, а вдруг рванет? Как это получилось, что профессорский брат жил не в Канаде, а в какой-то там исчезнувшей стране? И почему профессор все время молчит? Языки знает, а общаться не умеет! Не мы!