Угрюм-река - Вячеслав Шишков

— Да, действительно, — сказал Прохор, сравнивая бриллиантовые серьги — подарок Петра Данилыча — и бриллиантовую, в платиновой оправе, принадлежащую Нине брошь.

Куприяновы снимали просторную избу. Пол устлан цветистыми дорожками, стены чисто выбелены, под расписным потолком качался сделанный каким-то захожим бродягой белый, из дранок, голубь.

Прохор запер на крючок дверь и обнял Нину. Девушка обхватила его шею. Целуя невесту, Прохор говорил:

— Можешь ты быть моей женой?.. Вот сейчас, сию минуту?

— Что ты! — оттолкнула его Нина. — Как, до свадьбы?

— Да, сейчас.

— Ради бога, Прохор… К чему ты оскорбляешь меня?!

— Странно.

— Что ж тут странного?

— Да так… Какие-то вы все, городские барышни, монашки, недотроги.

Он стал ходить взад-вперед по комнате. Нина следила за его походкой.

— А вдруг я разлюблю тебя? — спросил он. — Женюсь, а потом возьму да и разлюблю…

— Знаешь что? — сказала Нина. — Почему ты мне не показал того письма?.. Кому писал? Ей? Анфисе? И почему ты не познакомишь меня с этой женщиной? Почему?

— Зачем тебе?

— Хочу.

Прохор расстегнул и вновь застегнул кавказский пояс на своей поддевке и задумчиво сказал:

— Потом… Когда-нибудь… При случае.

— А я сейчас хочу.

— Сейчас? Она спит давно.

…Но Анфиса не спала. Взволнованная, обворожительная, с распущенными косами, она стояла перед охмелевшим Шапошниковым, говорила:

— Эх ты, дурачок мой пьяненький… Ложись-ка спать…

— Анфиса, Анфиса Петровна, — сложив на груди руки, трясся Шапошников; по щекам, по бороде его текли слезы. — Я знаю, что вы не можете полюбить меня. Тогда убейте меня… Умоляю!.. Отравите, зарежьте!

Он повалился на сундук вниз лицом и завыл жалобно и жутко каким-то тонким щенячьим воем:

— Собакой!., да, да… Собакой буду… ползать у ваших… ваших ног…

Анфисе тоже хотелось плакать. Она глубоко вздохнула, глаза ее в большой тоске; нежно, бережно погладила согнутую спину Шапошникова, сказала: «Ничего не выйдет, брось». Затем проворно раздела, разула его. Тот не сопротивлялся. Подвела к своей кровати, положила на кровать под чистые простыни, под одеяло.

— Боже мой, боже мой, — шептал Шапошников, — что же это такое творится? Сон, явь?

Все в нем дрожало, мускулы лица подергивались, широкий шишковатый лоб вспотел, борода тряслась. Анфиса сняла с божницы маленький нательный, на шнурке, образок.

— Вот богородица всех скорбящих радостей, — сказала она. — Веришь ли в нее, Шапочка?

— Нет, не верю…

— Крестись, целуй. Она защитит тебя. И вся скорбь твоя, как воск от огня, растопится. — Анфиса надела икону на волосатую грудь его, сказала:

— Весь ты в шерсти, как медведь… Ну, ничего, господь с тобой!.. Спи, соколик.

Перекрестила и ушла, прикрутив лампу.

Голубая ее спальня осиротела вдруг. Мигал-подмигивал красный огонек в лампадке.

Шапошников почувствовал себя счастливым ребенком. Все существо его погрузилось в ласкающее тепло и тихий свет. А там — за дверью, в соседней комнате, голубая, светоносная, будто родная его мать. И живые, неведомые нити соединяют его с нею. Родная мать что-то говорит, баюкает его. И так хорошо, так тихо стало на душе: огонек мелькает, перебулькнваются капельки в ночи.

Он улыбнулся, закрыл глаза и потерял сознание.

13

Яков Назарыч, отослав Нину к Громовым, говорил Прохору:

— Вот, сынок, мой будущий зятюшка… Такие-то дела.

Значит, за Нинкой даю тебе двести тысяч… Это в банке, в Москве. Чуешь?

— Маловато… Я думал — больше…

— Тьфу! — и Яков Назарыч, притворившись обиженным, забегал по комнате мелкой, катящейся походкой. На нем неизменный чесучовый пиджак и валенки. — Мало тебе? Черт!..

— По делу — мало… По планам моим.

— Прииск еще… «Надежный» называется… мало?!

— Прииск, ежели к рукам, вещь хорошая.

— Приданое еще — плошки, ложки, серебришко, золотишко, в двадцать пять тысяч не уложишь… Мало, дьявол?!

Яков Назарыч подбежал, схватил сидевшего Прохора за ворот и тряс, крича:

— Мало? Нет, говори, мало?! Задушу, черт окаянный! Прохор захохотал и сказал:

— Полагаю, что довольно… И впрямь — задушите… Яков Назарыч тоже захохотал, поцеловал Прохора в пробор и, хлопнув по плечу, сказал:

— Ну, теперь убирайся вон… Проваливай, проваливай!.. Сейчас спать лягу… Да Нину гони скорей. Она у вас, наверно…

Прохор, унося в себе большую радость и раскачивая плечами, как Анфиса, направился к выходу.

— А свадьбу в Крайске справим… То есть такой пир на всю поднебесную задам, — чертям тошно! — крикнул Яков Назарыч в широкую уплывающую спину.

Желтый, в черной раме вечер. Желтой, холодной полосой заря стояла, и чернела обнаженная земля. Прохор не шел, а плыл по-над землей, и крылья его — из золотых надежд.

Целый час Яков Назарыч ждал Нину. Что за скверная девчонка: ушла и провалилась. В раздраженье он стал умываться, умылся и — нет полотенца на гвозде. Искал, искал — нет! Надо у Нинки пошарить. Он вытащил чемодан дочери и сердито опрокинул его на пол: забренчали, посыпались флакончики, ножницы, пуговки, наперсток. А это что? Яков Назарыч нагнулся и поднял незнакомый шагреневый футляр.

— Ах! — и вбежавшая девушка кинулась к отцу. — Папочка, не смей, не смей, оставь!

Мокролицый Яков Назарыч невежливо отстранил дочь, открыл футляр и, подслеповато прищурившись, поднес его к своим глазам.

— Откуда?

— Петр Данилыч подарил… — Она, улыбаясь, следила за лицом отца.

— Сними лампу… Сними лампу! — изменившись в лице, крикнул он. — Свети!

Серьги заиграли огнями, заиграли, задергались мускулы его лица — рот перекосился, дрогнул.

— Или я ослеп… — он сделал паузу, передохнул, — или… с ума схожу.

— А что, папочка, а что? — испугалась Нина. — Уж не фальшивые ли?

Отец пыхтел. Скрытый гнев разрывал грудь. И что-то белое и красное промелькнуло перед ним. Он стиснул зубы. Мокрое его лицо сразу обсохло. Он положил футляр в карман, волнуясь, сказал:

— Нет, ничего… Так… — накинул шубу и вышел. Нина стояла как вкопанная. Она опустила голову, опустила руки, и ее платье в пышных сборках испуганно вытянулось, обвисло. Давящее предчувствие беды охватило ее.

В этот желтый, в черной раме, вечер Анфиса Петровна, притаившись у плетня, под высокой, голой осокорью, караулила Прохора. Вот и вечер почернел, ночь надвинулась, скатным бисером расшито небо, а Прохора все нет. Ишь, как засиделся у крали у своей! Эх! все равно! Анфиса чует, что никуда не упорхнуть из ее, Анфисиных сетей, орленку. Анфисино сердце знает, что ежели все будет окончено — вот уж в церковь повели, венцы надели, — вот тут-то и случится штучка, так, штучка-невеличка — крикнет Анфиса на всю церковь: «Прошенька, сокол милый!» — и упадут венцы.

Нет, на этот раз обмануло Анфису ее обманное, любящее сердце, прокараулила Анфиса Прохора; Прохор порвал колдовскую невидимую цепь, вот он стоит перед отцом и говорит:

— Слава богу, слава богу?.. Наконец-то. А я все думал, как бы мой будущий тесть не нажег меня. А теперь, отец, я тебе задам вопросик, уж не гневайся.

— Что за вопросик за такой? — внешне рассеянно, но настороженно спросил Петр Данилыч.

— Сколько ты, отец, имеешь капиталу? Перед отцом в желтых волнах проплывает образ Анфисы. Говорит отец:

— А тебе какое дело?

Сын смотрит на отца пристально, сердито. Говорит сын:

— Как так? Я работал два с лишним года. Я приобрел тысяч семьдесят серебром. Где деньги?

Желтые волны розовеют, извиваются, Анфиса плывет, заглядывает в лицо отца, ждет ответа. Отец кричит:

— Ты молод еще от отца отчета требовать!.. Сукин ты сын!..

Прохор быстро нагибается над столом, за которым сидит отец, жарко дышит в лоб отца и резко стучит в стол ладонью.

— Деньги!.. Деньги мои где?!.

Отец вскакивает, розовые волны впрах, Анфиса исчезает, и, вместо нее, — Яков Назарыч. Он бледен и весь трясется.

— Петр Данилыч, нам надо объясниться, — говорит он и кивает Прохору на дверь.

Прохор, поводя широкими плечами, взъерошенно и гордо уходит. Петр Данилыч стоит. Яков Назарыч говорит ему:

— Садись. — И плотно прикрывает дверь. Потом и сам садится возле Петра Данилыча, шумно сморкаясь в клетчатый платок; глаза его красны, растерянны. Петр Данилыч ждет. Яков Назарыч вынимает футляр, вынимает серьги, встряхивает их, спрашивает спокойно:

— Откуда взял эти серьги?

Петр несколько секунд смотрит в глаза Якова Назарыча и говорит:

— Купил.

— Врешь, — спокойно отвечает Яков Назарыч, но клетчатый платок в его руках дрожит. — Врешь! — приподымает он голос, приподымает брови и сам приподымается.

Петр Данилыч видит, как гость кособоко, с трудом отдирая ноги, пошел в угол, а в углу — мерещится ему — Анфиса, темная, слившаяся с синими обоями, глаза ее горят. Петр видит: Яков Назарыч повернул обратно, Петр слышит: