Сажайте, и вырастет - Андрей Рубанов

Сегодня четверг, важный день. Придут Хватов и рыжий адвокат. Сегодня я обязан быть собранным.

На допрос выдернули неожиданно рано, почти сразу после завтрака. Его Гриша тоже игнорировал. По обычаю я получил на руки обе пайки: два больших куска мягкого серого хлеба и сахар. Половину своего хлеба я тут же съел, положив сверху тонкий кусок сыра, и запил традиционный лефортовский чизбургер кружкой крепкого горячего кофе. Когда дверная амбразура раскрылась и мне велели собираться, я заварил еще одну кружку, вдвое крепче. Почувствовав, что одного кофе мало, я поспешно изготовил еще и чифир. Проглотил – и с удовлетворением почувствовал, что сердце забилось сильно и быстро, а в голове зазвенело.

Взбодрить себя – очень важно. В серьезной драке нельзя без допинга. Кроме того, мне холодно, а чифир превосходно согревает тело.

Шагая – руки за спину – по железному трапу вдоль череды стальных дверей, я улавливал за ними слабые звуки жизни, глухо звучащие голоса клиентов изолятора: шпионов, серийных убийц, политиканов, террористов и прочих незаурядных уголовных преступников. По крайней мере дважды я явственно слышал раскатистый смех. И сам в ответ улыбался. Люди не хотят страдать! Даже здесь, за решеткой, в следственном изоляторе номер один дробь один, где запрещено укрываться одеялом с головой и лежать лицом к стене, где обыски – через два дня на третий, где заменить старый бритвенный станок на новый возможно только с личного письменного разрешения начальника тюрьмы, даже в этом, самом мрачном, имперском каземате живые мыслящие существа не желают мучиться и мыкать горе. Они смеются, они хотят жить, они не обращают внимания на стены, решетки, постоянный контроль и декабрьский холод.

В этой тюрьме этой зимой я сильно мерз. Радиатор центрального отопления прятался глубоко в нише под окном камеры и отдавал тепло весьма скудно. Я не снимал свитер. Спал в штанах и носках.

За дверью же, в коридоре – на пространстве шириной, на глаз, метров семь и высотой не менее чем в двадцать (четыре яруса по четыре метра),– и вовсе царила стужа. Свободно гуляли злые резкие сквозняки. Железные перила, ограждающие помост, покрывал белесый иней. Мой конвоир щеголял в шерстяных перчатках. Низкая температура убавила его служебное рвение до минимума: небрежно, для проформы, похлопав по бедрам и предплечьям, он ввел меня в кабинет и поспешно ретировался – очевидно, желая выпить горячего чаю или согреться иным, неведомым мне способом.

Щеки следователя, румяные по причине злого декабрьского мороза, вызвали во мне зависть, а голос показался избыточно зычным, бодрым. Как всякий живой организм, попавший в теплое помещение с ледяной, продуваемой сырыми ветрами утренней улицы, Хватов был возбужден: потирал руки, шумно дышал носом и ежился.

Осторожно вдохнув кабинетный воздух – сухой, стоячий, спертый, отдающий чем-то неопределенно тухлым, – я тут же поспешно закурил, чтобы перебить более дурной запах менее дурным. Вчера вечером здесь явно вымыли пол куском ветхой, полуистлевшей мешковины, а затем наглухо заперли окно и дверь, и сейчас комната насквозь пропиталась острым духом старых тряпок и рассохшегося дерева.

Хватов явно ощутил то же, что и я. Он недовольно поморщился, пробормотал что-то про духоту и поспешно распахнул форточки – сначала внутреннюю, а затем, ловко изогнув руку и просунув ее между прутьев решетки, и внешнюю.

С той стороны, со свободы, немедленно потянуло свежим дыханием новорожденной зимы. Я почти уловил ее энергетику. Почти вспомнил мокрые варежки на резиночках, коньки и клюшки, валенки с галошами, многометровые деревенские сугробы, и гудящее в печке пламя, и собственные закоченевшие ярко-розовые ладошки, которые надо подставить, чтобы отогреть, под струю холодной воды, обязательно холодной, а если вода будет горячей – кончики пальцев начинают болеть так, что на глаза наворачиваются слезы; и шестилетнюю сестру в пуховом платке, повязанном на груди крест-накрест; и маму, протягивающую через порог дома старый веник, им положено сбить с обуви снег; и губы, от холода заворачивающиеся внутрь; и новогодние мандарины, и запах свежей хвои на елке, и узоры на окнах, и куски черного угля в объемистом железном ведре с помятым боком,– но тут же тряхнул головой, прогоняя прочь не к месту пришедшиеся картинки детства.

В окно тем временем влетело несколько рыхлых хлопьев снега. Упав на широкий подоконник, они тут же обратились в мутные капли влаги.

Этот кабинет и его воздух, вся атмосфера большого страшного дома – надоели мне до последней степени. До животного, биологического отторжения. Экскурсия в тюрьму – пряное приключение богатенького шалопая – обернулась падением в яму страха, отчаяния и одиночества. С каждым новым днем стены вокруг меня угрожающе сдвигались, потолок давил, горькая баланда не лезла в глотку. Не помогал ни чифир (я пил его теперь трижды в день), ни медитации (по часу утром и вечером), ни мечты о том, как я в один прекрасный день настигну своего бывшего компаньона Михаила, столь хладнокровно меня предавшего.

«А чего ты ожидал? – усмехался изнутри циничный делец Андрюха, подшофе. – Ты, очевидно, рассчитывал на братскую взаимовыручку? Грезил о сверхусилиях, предпринятых для того, чтобы вернуть свободу тебе, такому неординарному, единственному в своем роде парню? Нет, пацан! – Андрюха делал смачный глоток престижного бухла, затягивался терпкой сигаркой, поправлял запонки и прямодушно сплевывал. – Ты всего лишь пушечное мясо бизнеса! Один из ста тысяч дураков, которых ежедневно и ежечасно используют в этом жестоком городе! Дураков кидают и подставляют! Их всегда кидали и подставляли. Их и дальше будут кидать и подставлять. Такова жизнь! Смирись, брат!»

«Не смирюсь! – запальчиво выкрикнул я в ответ, но не вслух. В этот момент Хватов тащил из своей сумки разнокалиберные провода, призванные возбудить к жизни компьютер. – Не смирюсь! Никогда. Для меня тюрьма еще не построена...»

– Ты чего такой бледный? – озабоченно спросил следователь. – И глаза блестят... Заболел?

Еще бы, подумал я. Хапнуть такую дозу кофеина!

– Бледный? – переспросил я. – Бледный, говорите... – я набрал полную грудь воздуха. – Я вам скажу, отчего я бледный! Сейчас – время прогулки! Меня должны были выводить гулять, а вместо этого – допрос! Это происходит уже третий раз за месяц! А ведь я неоднократно просил вас выдергивать меня на следственные мероприятия только после полудня! Вы же – опять явились в десять утра! Если из-за вас я опоздаю на прогулку, мы поссоримся!

– Извини, Андрей, – миролюбиво произнес Хватов. – Я забыл.

– А надо бы помнить! – высокомерно попенял я. – Прогулка – это святое! Это драгоценные литры кислорода! Почему вместо того, чтобы потреблять свежий воздух, я вынужден сидеть с вами здесь, в духоте и пыли, обсуждая темы, которые надоели нам обоим хуже горькой редьки?

Я возмущенно засопел. И даже грубо швырнул на стол свою авторучку. Мне надоело здесь. Я устал искать выход. Проклятые гады, отпустите меня. Я ничего не сделал. Я хороший. Я полезен обществу. Я больше не буду...

– Ну что? – спросил Хватов, равнодушно проигнорировав мою психопатическую тираду. – Сегодня как обычно? Молчим? Без, это самое, показаний?

– Именно так!

– Адвоката будем ждать?

– Ни в коем случае! – отрезал я. – Начнем без него, чтобы не терять время! Если обернемся за полчаса – значит я еще успею погулять... Что у нас сегодня?

– Постановление об изъятии образцов твоего почерка печатными буквами.

Я вздрогнул.

– С какой стати вам понадобились мои печатные буквы?

– Не мне лично,– поправил Хватов,– а следствию. Ему, следствию, виднее. Начальство сказало – я подчиняюсь, это самое, беспрекословно. Ты, кстати, по закону имеешь право отказаться...

– Отказываюсь!

– Ясно,– терпеливый рязанский дядя сделал примиряющий жест. – Сейчас, значит, быстро оформим, это самое, соответствующий протокол, и пойдешь обратно... Как, вообще, дела у тебя? Все нормально? В камере не обижают?

– Обиженных – ебут,– произнес я грубую, но точную тюремную поговорку. – Послушайте, Степан Михалыч! Ваша тюрьма мне надоела. Я тут теряю время. Я намерен выйти, срочно. Мне здесь разонравилось. Что я должен сделать, а? Признаться в том, чего не было, да?

Хватов строго нахмурился.

– Нет, Андрей. Тебе нужно рассказать все. Ответить подробно на вопросы. Помочь установить истину по твоему эпизоду. Пояснить нам некоторые неясные, это самое, моменты...

– Исключено,– отрезал я. – Для меня гораздо безопаснее – молчать. Слишком многим людям там, на воле, я могу навредить своей болтовней. Такова причина моего отказа. Показаний – не будет. Все остальное – пожалуйста.

– Показания – вот твой путь домой. Только, это самое, показания.

– Послушайте, гражданин следователь! Я сижу пятый месяц! За такой же отрезок времени перед самой тюрьмой я сделал полмиллиона! – В жестоком взрыве досады я ударил себя кулаком в голову, чтобы загудело, и стало больно. – Будь я на воле, сейчас имел бы еще полмиллиона! И легко отдал бы эти деньги вам, в прокуратуру! Возместил стране весь причиненный ущерб! И еще себе в карман осталось бы! Все происходящее – нерационально! Я теряю здесь свое будущее, кусок хлеба для своего сына!