Чет-нечет - Валентин Маслюков

Здесь, под крышей, было безопасно, чисто и просторно. Впору кричать и бегать. Здесь Вешняк был один на всем пространстве от башни до башни, здесь он был хозяин по праву покорителя.

Топнув по мосту, Вешняк попробовал зацепить одну из плах, и хоть щели имелись, чтобы подсунуться пальцами, сдвинуть тяжелую лесину не хватало мочи. Под мостом-настилом бывали в городнях такие пустоты, что можно упрятать сундук, не говоря уж о предметах поменьше. Вешняк побежал, отыскивая сруб, который был помечен бортным знаменем, но скоро понял, что дал промашку, когда не подумал заранее, как ему это сверху установить. Наклоняясь вниз через забрало, трудно было разглядеть, есть там внизу какая отметка или нет – бревна сливались рябью. Правда можно было узнать постройки напротив, вот и лохматую верхушку яблони Вешняк как будто бы опознал… Но куцерь, сколько ни нагибался он вниз, различить не мог. Под подозрение попали две или три городни.

Он прошелся, топая, взад и вперед, поперек перемерил плахи. Иные пошатывались под ногами, но в руки все равно не давались. Разве топором подцепить. Федор подцепит, когда вернутся сюда вдвоем.

Пошарив в кармане, Вешняк среди вещей на этот случай бесполезных, таких как свиная бабка, камешки, ореховая скорлупа, нащупал сваю – железный гвоздь клином, чтобы играть в тычку, в землю бросать, в кольцо. Этот гвоздь он засунул в щель, потыкал, потом лег на мост и припал глазом – ничего не увидел. Тогда он опять поискал в кармане, достал отвергнутые прежде камешки, скорлупу и принялся просовывать их в щель, пропихивая для верности сваей. Камешки проваливались и пропадали со слабым стуком. Он припал ухом, и еще какую-то дрянь нашел, чтобы оправить вниз, напрягая слух… И наконец, достиг искомого – расслышал.

– Кой черт? – сказал под мостом голос.

Вешняк вздрогнул, плаха под ним вздрогнула, воздымая вверх, – бревно выскочило одним концом из гнезда, мелькнули чьи-то пальцы, заворошилась соседняя плаха.

Разверзлась мгла и бездна, явилась косматая рожа.

Рожа моргнула, как человек со сна.

Вешняк отползал, не имея ни сил, ни соображения встать. Можно было дотянуться рукой до черных густых бровей и раздутых щек – казалось, существо из-под моста набрало воздуху и сейчас дохнет – так сейчас дунет, что отправит мальчишку к чертовой матери.

Однако и круглощекий из-под моста не шибко-то соображал. Пока таращился он в свирепом недоумении, Вешняк вершок за вершком пятился, и когда уж нельзя было его достать иначе, как выбравшись из ямы, он под тем же грозным взглядом поднялся – и сорвался с места тикать. Вмиг пролетел до бревна с затесами, перемахнул забрало, проворно перебирая руками и ногами, спустился на землю и был таков.

Засевший в яме мужик достал руку, задвинул ее, продираясь, в жесткие вихры и принялся чесаться.

– Это, знать, Елчигин, – произнес он задумчиво.

– Полно языком молоть, – отозвался кто-то невидимый из подмостья, – Елчигин-то Степка в тюрьме сидит.

– Сынок его маленький, – коротко пояснил мужик. Опершись о края расщелины, он подтянулся вверх и присел на мост, свесив ноги.

– Убежал что ли? – донеслось из ямы.

– Убежал.

– Кой черт его принес? – послышался еще один, третий голос, тоже сонный.

– Поди спроси, – по-прежнему коротко отвечал круглощекий. Еще яростнее принялся он скрести спутанные и слипшиеся волосы, полез под рубаху, выискивая что-то за пазухой, потом достал сомкнутые пальцы, пристально их оглядел и, видно, того, что искал, не обнаружил. Широко зевнул, отчего короткий и толстый нос его, сморщившись, сделался еще короче. – Поди спроси, – повторил он еще раз, как будто ожидал из-под моста возражений. Но там молчали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ВЕШНЯК ПЫТАЕТСЯ ЗАМОРОЧИТЬ ДЬЯКА, ПРИСТАВА, ПАЛАЧА И ДРУГИХ ДОЛЖНОСТНЫХ ЛИЦ

Прошлой осенью за неделю до Покрова в Павшинской слободе выгорели полулицы с переулком. Пожарище осталось темной проплешиной среди обнаживших зады построек. Здесь торчали обугленные огарки садовых деревьев, холмами возвышались насыпи погребов, а где и погреба просели, сделались сырые заваленные головнями провалы. И торчал обгорелый колодезный журавль, возле которого не было никакого колодца – тоже завален. Уцелевшие от огня печи разбили на кирпичи, не догоревшие бревна растаскали на дрова, не тронутыми остались только горы золы. Ветры, тающий снег, холодные дожди разнесли пепел и уголья по всей округе, земля почернела. Летом густыми купами поднялись сорняки, мрачные заросли которых перемежались бесплодными, покрытыми золой пространствами, но и тут уже пробивалась уродливая колючая сволочь; сюда не забредал скот, и птицы, если нельзя было миновать заклятое место стороной, забирали высоко в небо.

Спустившись со стены, Вешняк и устремился в эту оставленную жизнью пустыню. Никто не гнался за ним, никто не слал вдогонку угрозы, и время было бы посмеяться. Чего стоила только раздутая в потешном гневе рожа подмостного жителя! Вешняк хихикал, но словно по принуждению – растерянно. Припоминая вполне уже подзабытое «больше ничего», он начинал подозревать, что происшествие на стене не обрадует Федора и вовсе его не позабавит. Неладно все-таки получилось… Впрочем, это как еще посчитать. Куцерь найден. И даже два. А большего от мальчика и требовать совестно.

– Куцерь найден! – повторил Вешняк, чтобы взбодриться. – Куцерь! – воскликнул он, складывая указательный и средний палец наподобие раздвинутого двуперстия, так что получился куцерь – два сошедшие на угол пальца. – На девятом венце! – победно взмахнул он знаменем раздвинутых пальцев, поднял их вверх, выбросил руку в сторону…

– Что-что? – удивился Репей.

Репей был не один, а с ватагой: человек пять мальчишек и две девочки.

Вешняк не испугался. Во-первых, потому что пугаться сегодня ему уже надоело, а во-вторых, потому что уловил по множеству признаков: бить не будут. По крайней мере, не сразу, и не известно еще дойдет ли до этого дело.

Круглые, как две дырочки, глазки Репея опустились, он осмотрел худые сапожонки Вешняка, обозрел замурзанный, в пятнах глины кафтанец, скользнул выше и тут же отправился взглядом вниз, будто хотел сказать: «Ну-ка, ну-ка, изобрази, что ты там на пальцах выделывал». Нижнюю губу своего кусачего ротика Репей втянул, ухмыляясь скорее недоверчиво, чем враждебно. Щека его была помечена копотью, и новый кафтан в лимонных по зеленому полю плодах испачкан золой. Другие мальчишки одеты были в одни рубахи, а перепачканы точно так же. Не убереглись и девочки, их раскрасневшиеся от жары и беготни личики хранили серые потеки.

– Вот кто колдуном будет! – сказал, указывая на Вешняка, самый маленький из мальчишек – замухрышка.

– Во что вы играете? – спросил Вешняк, чтобы отвлечь их от куцеря. И точно: Репей забыл, что его поначалу так впечатлило.

– Мы колдуна будем сжигать в срубе, – сообщил он.

Очевидно, эта не слишком заманчивая участь ожидала того ушастого замухрышку с облезлым, в пятнах лицом, который с появлением Вешняка посчитал себя освобожденным от обязанностей колдуна.

– Не-ет, никак. Мне нужно. Я тороплюсь, – Вешняк развел руками в знак полной, не зависящей от человеческой воли невозможности принять столь увлекательное предложение.

Но не убедил.

– А я пристав тогда буду, – торопливо сказал замухрышка, обращаясь к Репею.

– Мы тебя не сожжем – понарошку, – утешила Вешняка девочка. – Как будто. Тебя поймали, а воевода говорит: сожгите его на костре! – она нахмурила белесые брови и топнула босой ножкой.

Воеводой, несомненно, значился тут Репей. И не нужно было убеждать Вешняка, что этот-то отдаст приказ испепелить своего давнего неприятеля, не поперхнувшись.

– Нет, – пришлось повториться Вешняку. – Не буду. И потом: без царского указа, как вы сожжете? А кто у вас царь? Нету.

Репей приготовился ссориться и уж попыхивать начал, но, столкнувшись с обоснованными возражениями, задумчиво подергал себя за ухо.

Вешняк мог бы тут с миром и удалиться, если не Белобрысая, которой ужасно хотелось устроить все к общему согласию.

– Понарошку указ получит, – сообразила она. – Листочек пристав принесет… – Девчонка запнулась: подходящего листочка не видать было – все пепел и прах, тогда она оглянулась еще раз и споро перерешила: – Или так, на словах скажет царский указ: злого колдуна сжечь, чтобы впредь не повадно было!

Она притопнула черной от золы ножкой, поднимая легкую, перемолотую жарой пыль. Эта крошечная ножка, серебряные серьги-висюльки да удивительно тонких, если присмотреться, нежных, словно бы замирающих, очертаний личико и выдавало в ней девочку. Иначе трудно было бы что понять, глядя на коротко стриженные, раздвинутые на лбу волосы, на белую рубаху ниже колен, какую и малолетние мальчишки носили. Глаза у нее были не особенно большие и тоже, казалось, бесцветные под бесцветными бровями и ресницами, отчего все бледное личико с неяркими губками обретало законченный уже пепельный оттенок, который вызывал в воображении нечто не совсем действительное, призрачное. Нечто сотканное из воздуха и тумана, что вполне поймешь разве ночью. В некотором противоречии с этим воздушным обликом звучал ее звонкий голосок: