Ленин без грима - Лев Ефимович Колодный

этот магазин», — писал Паустовский спустя много лет после Октября 1917 года в «Повести о жизни».

Прежде чем продолжить цитирование, скажу, что жильцы дома, съев запасы продуктов, на пятый день сбили топором замок и стали по очереди по ночам бегать в магазин, где «набирали сколько могли колбас, консервов и сыра». Есть, конечно, объективные данные, статистические материалы о падении производства в России, о всеобщем кризисе народного хозяйства на четвертом году мировой войны, который привел к первой, Февральской, затем ко второй, Октябрьской, революции. Никто не спорит, революции — события объективные, происходят не по воле одного человека, в нашем случае В.И. Ленина. Но характер у них разный. Что красноречиво показывают воспоминания писателя. Спустя девять месяцев после начала Февральской революции, при наступившей в России свободе, гласности, демократии, начавшегося развала империи в столицах функционировали продовольственные магазины. И в них продавали сыр и колбасу. Итак, цитирую Константина Паустовского дальше:

«На проволоке висели обернутые в серебряную бумагу копченые колбасы. Красные круглые сыры на прилавке обильно политы хреном из разбитых пулями банок. На полу стояли едкие лужи из уксуса, смешанного с коньяком и ликером. В этих лужах плавали твердые, покрытые рыжеватым налетом маринованные белые грибы. Большая фаянсовая бочка из-под грибов была расколота вдребезги.

Я быстро сорвал несколько длинных колбас и навалил на руки, как дрова. Сверху я положил круглый, как колесо, швейцарский сыр и несколько банок с консервами».

По пути на второй этаж, где юношу ждали другие жильцы, пуля пробила одну из банок, и из нее вылилось томатное пюре.

Значит, у Никитских ворот в одном из многих московских магазинов наличествовали такие вот деликатесы — твердокопченые колбасы, швейцарский сыр, коньяк, ликеры и все такое прочее. Конечно, не всем они были доступны каждый день. Хозяин дома хранил на кухне мешок с черными сухарями. Значит, хлеба не хватало. Но никто из министров Временного правительства в голодный обморок не падал…

Когда бой закончился, юнкера и офицеры, старавшиеся пробиться с Арбата на Тверскую, сдались, тогда, как пишет Паустовский, заиграла победная музыка.

«С Тверской несся в холодной мгле ликующий кимвальный гром нескольких оркестров:

Никто не даст нам избавленья —

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой».

Сомнительно, чтобы после кровавого боя, на месте, где летели пули и снаряды, откуда-то вдруг появился духовой оркестр и заиграл «Интернационал». Но писатель вправе сочинять то, что хочется. Все в Москве случилось без бравурной музыки, слишком много жертв она принесла ради советской власти, и в Питере картина складывалась трагично.

Вооружившиеся люди, бравшие Зимний, отстоявшие дом генерал-губернатора на Тверской от захвата его силами, верными Временному правительству, полагали, что идут они в последний бой и освобождаются от насилия и всех бед, в том числе от голода… Они поверили заверениям Ленина, высказанным им в многочисленных публикациях, предшествовавших Октябрю, что, взяв власть, большевики наведут в стране немедленно порядок, закончат тотчас войну, дадут крестьянам землю, а рабочим хлеб и все другие припасы, которых им не хватало, отнимут богатство у капиталистов и помещиков и распределят его между всеми нуждающимися, после чего наступит «мир — хижинам, война — дворцам». Но мира вместе с войной не бывает.

Итак, вернемся к нашему главному герою и посмотрим, что он делал в самые решающие дни своей жизни в Смольном, придя туда в гриме и парике, с документами на имя рабочего. Без разрешения ЦК, вопреки ему, уйдя с подпольной квартиры, явился часов в 9 вечера, по новому стилю 6 ноября, то есть 24 октября по старому стилю, когда еще не было ясно, чья возьмет. Но маховик восстания был запущен рукой ставшего к тому времени большевиком Льва Троцкого, председателя Петроградского Совета.

Пришел Ильич в комнату под № 71, где находился Военно-революционный комитет Петроградского Совета, орган, который брал власть, захватывая своими войсками Зимний. «Владимир Ильич был еще в парике, не все его сразу узнали», — пишет В. Бонч-Бруевич, распоряжавшийся в Смольном, комендант района «Смольный — Таврический дворец», будущий управляющий делами советского правительства.

У него под рукой насчитывалось «более пятисот красногвардейцев — своих, проверенных рабочих. В черных кожаных куртках, вооруженные с ног до головы…» Хотелось бы знать, где раздобыл комендант пятьсот кожаных черных курток? Купил?

Из этих пятисот гвардейцев Бонч-Бруевич решил отобрать 75 «особо надежных красногвардейцев, готовых выполнить приказ хотя бы ценой жизни». Это ему без особого труда удается сделать. Вооруженные охранники сосредоточились все в той же большой комнате № 71, после чего у ее дверей выставили караул. В смежной комнате, номер которой нам не называется, находился в парике вождь мирового пролетариата.

«Какие молодцы! Приятно смотреть», — радостно сказал Владимир Ильич.

Естественно, что раз караул, то необходимы пропуска. Их заготовил предусмотрительный комендант, подписал, заверил печатью Военно-революционного комитета, завел регистрационную тетрадь. «Пропуск № 1 я выдал Владимиру Ильичу», — пишет в воспоминаниях бывший управделами. И это еще не все. Образец пропуска передал он начальнику отряда и при этом обратил его особое внимание на еле заметную точку под подписью. «По ней-то и надо проверять пропуска», — приказал склонный к разведывательной работе управделами, кроме канцелярии правительства заложивший краеугольный камень в фундамент и будущего ЧК. О чем — впереди.

Еще, стало быть, до захвата власти большевики обзавелись собственной охраной, пропусками и прочими атрибутами государственности и порядка. Бонч-Бруевич приказал охранникам, если понадобится, стрелять, лечь всем, но не пропустить никого в ту комнату, где расположился владелец пропуска № 1. «Все содержать в тайне», — обращаясь ко всем, сказал в заключение этого эпизода комендант. Установили тут же связь с оставшимися на первом этаже красногвардейцами. А Бонч-Бруевичу пришлось подписывать пропуска с другими номерами, потому что Якова Свердлова новоявленные охранники уже не пускали в комнату № 71, игравшую роль политического штаба восставших. То ли не сразу установили охрану, то ли не очень она блюла свои обязанности, но к дверям заспешили многие люди, в том числе иностранные журналисты, охотившиеся за информацией в Смольном. Проник непрошеный очень даже известный меньшевик, член исполкома Петроградского Совета Федор Дан, даже увидел вождя в парике и узнал его. «Узнает? Предаст, — промелькнуло у меня в голове», — делится с нами все новыми ценными деталями автор тех же воспоминаний, нагнетая в них атмосферу таинственности, подозрительности, романтики и максимализма.

Никто из меньшевиков, в том числе Дан, не собирался, конечно, никого предавать. Эпизод с участием известного меньшевика попал в мемуары и Льва Троцкого в главе под названием «Переворот». Это название говорит