Эшафот забвения - Виктория Платова

Правила изменены, но они являются зеркальным отражением друг друга. Так же, как Бергман и Александрова являются зеркальным отражением друг друга. Это не было похоже на почерк человека, скорее на руку провидения, которое решило примирить двух женщин таким жестоким, таким варварским способом.

– ..Ева! Что с тобой, Ева?! – Вот уже несколько минут дядя Федор что-то орал мне в лицо.

– Ничего… Все в порядке.

– Ты думаешь, что все в порядке? Ты юмористка! Все в порядке… Я не убивал ее, Ева, слышишь, ну подумай сама, зачем мне убивать, зачем мне светиться, ведь я же сижу на годе условно, меня Братны отмазал… Я не убивал, ты мне веришь? – Дядя Федор не мог остановиться.

– Будь мужиком, возьми себя в руки, – сказал подошедший во время страстного монолога дяди Федора Митяй. Я даже забыла о его существовании.

– Возьми в руки свой член, морячок! – окрысился дядя Федор. – Господи, что теперь будет, что будет?..

– Будет расследование, – спокойно сказал Митяй, – думаю, они быстро разберутся. Ограниченное пространство, ограниченный круг людей. Довольно сомнительных людей. И трусливых, как я посмотрю. Будете колоться, как грецкие орехи. Как арахис в сахаре.

– Ева, уйми его! Уйми своего морячка! Я за себя не отвечаю! – не мог успокоиться Бубякин.

– Я никогда не служил во флоте. Это во-первых, так что морячком не являюсь по определению. И если ты не прекратишь вой и хипеж, придется дать тебе в рыло. Это во-вторых. Устраивает такой расклад?

Но дядя Федор не успокоился, он продолжал поскуливать и хватать меня за руки.

– Ева, ты пойми, у меня судимость, год условно, они начнут проверять и вычислят… Это же как два пальца об асфальт. И никакой Братны больше не отмажет, он сам в дерьме. Ты же знаешь, эти суки, им же главное – отчитаться, а кого первым за задницу возьмут? Кто небезупречен, с их гунявой правоохранительной точки зрения.

– Ну, тогда нужно полгруппы пересажать, – резонно заметила я, вспомнив все махинаций с камнями и антиквариатом самого Братны, героиновые посиделки Вована Трапезникова и постоянные дорожно-транспортные происшествия Антоши Кузьмина. А кроткий звукооператор Шуренок Вепрев, как выяснилось совсем недавно, оттрубил пятилетку в колонии общего режима за убийство по неосторожности (он совершенно хладнокровно размозжил голову любовника своей жены сковородой). За талантливого звукооператора вступился Союз кинематографистов, и дело завершилось всего лишь пятью годами.

– Режиссер еще там? – деловито спросил Митяй.

– Они все еще там – и Братны, и Кравчук. Еще какого-то члена ждут, крупного спеца. Должен подъехать.

Братны и Кравчук никогда и никому не расскажут о первом убийстве. Рассказать об этом сейчас, когда на то, чтобы скрыть его, положено столько усилий, – это значит признаться в соучастии, подставить себя под удар. Если следовать логике, то напрашивается вполне закономерный вывод: вы по каким-то причинам скрыли первое убийство, и нет гарантии, что вы по тем же причинам не могли сами совершить второе… До сегодняшнего дня мы были призрачными союзниками, теперь можем стать друг для друга опасными свидетелями…

Нет, не так. Сейчас для них самый опасный свидетель – я, темная лошадка, засланный казачок, сомнительная дамочка с сомнительным прошлым. А что, если нервишки у меня начнут сдавать и я явлюсь с повинной и расскажу обо всем, что знаю? Директор съемочной группы не дурак, он должен был просчитать и этот вариант. И он наверняка просчитал его. Кравчук не даст загнать себя в угол, он будет обороняться, он найдет способ защитить себя.

Я посмотрела на Митяя: мой собственный мальчик был человеком Кравчука, и был не самым последним человеком, стоит только вспомнить обстоятельства нашего знакомства. Вполне возможен классический вариант развития сюжета: конфликт между чувством и долгом, спасительный круг индийской мелодрамы.

Вместо того чтобы спать с ним, вместо того чтобы без продыху заниматься с ним любовью, можно было бы попытаться объясниться с ним, перетащить его на свою сторону.

Но ты не виновата. У тебя не было времени перетаскивать его на свою сторону, у тебя вообще не было времени ни на что, кроме этой внезапной, совершенно обезумевшей страсти.

Теперь это время появилось, отстранение подумала я. Нужно все рассказать ему. Рассказать сегодня же. Я приблизилась к Митяю и взяла его за руку.

И он тотчас же ответил мне, он как будто только и ждал этого. Он обнял меня за плечи и зарылся лицом в моих волосах. Я уже знала, что он скажет, что шепнет мне на ухо.

И он сказал:

– Черт возьми, я понимаю, не самая подходящая ситуация, но я страшно тебя хочу. Смертельно.

"Смертельно”, это именно то слово, которое необходимо, что же со мной делают его губы, его руки, бесстыдно залезшие под свитер, нежно и требовательно касающиеся моего позвоночника, животная страсть, ничего больше. Животная страсть, из которой не выбраться. Сейчас его руки доберутся до сосков, и круг замкнется. Хорошо, что я в пальто, иначе это выглядело бы совсем уж неприлично…

– Вы что, ребята? – Только теперь я заметила, что дядя Федор смотрит на нас округлившимися глазами, к нему на минуту даже вернулся его грубоватый юмор. – Вы что, совсем охренели? Я им про убийство толкую, а они что делают? Вы бы еще здесь под пожарным щитом раскорячились. Или вон в павильончик попросились… На глазах у старушки покойницы потрахаться, а также понятых и судмедэкспертов. Ничего, блин, святого!..

– О чем ты, дядя Федор? – фальшивым голосом спросила я.

– Господи, о ваших мордах, а также ручонках, которые не там находятся, где им надлежит быть в такой скорбный момент. Неужели дома не натрахались, а, морячок?

Митяй осторожно разжал руки, и я отпустила его с сожалением. С сожалением – кто бы мог подумать!..

Дверь павильона открылась, и из нее вывалился потный Вован Трапезников. Вся группа взирала на Вована с почтительным ужасом.

– Ну, чего там? – спросил Серега Волошко.

– Чего-чего… Роются, как свиньи под дубом. Сейчас всех доставать начнут, показания снимать. Там хряк один есть, и свинья при нем, следователи, мать их. Через пять минут наверх потащатся, в съемочную группу. Так что готовьтесь, господа подозреваемые, начнут вас по одному выдергивать, как морковь. А до этого предлагаю упорядочить наши показания, то есть устроить сговор!

Вован Трапезников вернулся к двери павильона, приоткрыл ее и зычно крикнул – видимо, для того, чтобы быть услышанным “хряком и свиньей при нем”:

– Устроить сговор!

Сразу же удовлетворившись, Трапезников отполз к окну, облокотил тушу о подоконник и, достав из портсигара огромную козью ногу с первоклассной анашой, закурил. По коридору тотчас же поплыл ее сладковатый запах.

– Ты совсем с катушек съехал, Вован! – прошипела Муза, сразу же отклеившаяся от плачущей невменяемой Ирэн. – Ты бы еще всем шприцы роздал! Здесь же ментов полно, соображать надо! Устроился тут, всех подставляешь. Скажут, коллективно кольнулись и порешили старуху! Сегодня анашу курят, а завтра пол-“Мосфильма” в расход пустят, что еще ожидать от такого бардака!

– Не вижу связи, рыбка моя, – промурлыкал Вован. – Они меня как сковороду начищали в Судный день, нужно же нервы успокоить…

– Ты что, козел, не понимаешь, – не унималась Муза, видимо, от волнения перейдя на не свойственный ей жаргон, – сейчас за наркоту статья корячится. Соображалку, что ли, потерял?

– А мне монопенисуально, что там корячится, – беспечно сказал Вован.

– Чего?

– Однохерственно. Я заслуженный художник России, последователь Рериха и любимый ученик академика Юона Константина Федоровича. Меня и пальцем не тронут.

– Так он же умер в 1958 году, – сказал дядя Федор.

– Кто? – удивился Вован.

– Академик Юон. Я сам читал в Энциклопедическом словаре. Как ты можешь быть его любимым учеником, если он уже сорок лет как в могиле? – дожимал Трапезникова Бубякин.

– Ты смотри, умер старик, а я и не знал. Нужно позвонить, семье соболезнования передать… Надо же, несчастье какое…

– Ладно, кончайте ваш балаган, – в отсутствие Братны Муза задалась целью сплотить группу, – а ты, Вован, если уж так душа горит, сходил бы куда-нибудь в ватерклозет, там бы и курил, зачем же правоохранительные органы на дыбы ставить?

– А я бы тоже сейчас пыхнул, – мечтательно сказал ассистент по съемочной технике Садыков, – тощища такая… Дай-ка мне косячок, Вован.

– Лучше водки выпей, – ревниво сказал Серега Волошко. Он ненавидел, когда его предают собутыльники.

– Водка мозги засирает, а хорошая трава – очищает. – Трапезников наставительно поднял палец.

– Это кто же такое сказал? Уж не Иисус ли Христос?

– Не Христос, а Ибн Сина, он же Авиценна. В своем философском трактате “Книга указаний и наставлений”, а также в своем другом философском трактате – “Книге исцеления”.