Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни

состоянии – на издание серьезной немассовой литературы. На ее авторов и издателей. На ту самую серьезную литературу, которую одновременно – и энергично – призывают поддерживать. Всячески рекомендуют читать. Приобщать к ней детей и молодежь.

В то же время законодательные нормы – недавно изготовленные – предписывают зорко следить, чтобы детям (тем самым, до 18) не попала в руки литература, «способная вызвать […] желание употребить […] алкогольную и спиртосодержащую продукцию», «отрицающая семейные ценности», «оправдывающая противоправное поведение» и, разумеется, «содержащая нецензурную брань».

Пусть читатель сам определит, сколько классических произведений русской и мировой литературы может быть легко подверстано под эти статьи.

Добродетель (ханжество плюс чопорность из штата Массачузетс, плюс кроличья паника) восторжествовала.

Это из фельетона Ильфа и Петрова «Саванарыло» (1932). Речь в нем идет о редакторе, требующем «свести на нет» грудь у женщины на плакате. О режиссере, собирающемся уволить актрису, поскольку та слишком хороша собой.

Какая-то вы, извините меня, красавица. Ах, черт! «Она была бы в музыке каприччио, в скульптуре статуэтка ренессанс». Одним словом, в таком виде никак нельзя. Что скажет общественность, если увидит на экране подобное?

Знакомый аргумент. «Что скажет общественность?»

Нет, груди сегодня не замазываются (и не фотошопятся), сексапильные актрисы не увольняются. Более того. Массовая культура как раз меньше всего страдает от той волны ханжества, которая накрыла нас где-то с начала десятых. Массовая культура разливается тысячами второсортных детективов и «женских романов», она лезет в глаза пошлой уличной рекламой, она гремит из автомобилей: «Узнай сегодня мои Размеры сладкой любви…»

И эту-то песню уж точно – «не задушишь, не убьешь». Сама кого хочешь задушит.

Юридических норм, призванных защитить от агрессии пошлости и дурного вкуса, нет. Их, в принципе, и не должно быть. От коммерческого дурновкусия может защитить лишь некоммерческая культура. Формирующая избирательный, развитый вкус.

Но нынешняя «борьба за нравственность» как раз оборачивается борьбой с этой высокой культурой. С ее последними, и так уже почти оставленными, бастионами. Со скульптурой Вадима Сидура. С «богомерзкими» барельефами на старом питерском здании. С «неприличными словами» в художественной литературе… Не важно, кто и под какими знаменами ее ведет: под хоругвями, триколором или под чем-то еще.

Это делали и делают маленькие кустарные Савонаролы. Они корректируют великого мастера Мопассана, они выбрасывают оттуда художественные подробности, которые им кажутся безнравственными (Илья Ильф, Евгений Петров).

Как и в начале тридцатых, снова происходит восстание «маленьких кустарных Савонарол». В интернациональном масштабе. Разве что, скажем, в Штатах табуируются слова и выражения ради вящей толерантности. И замечательная фреска тридцатых годов будет замазана, поскольку может оскорбить чьи-то расовые чувства.

Но логика – та же. «Что скажет общественность?» И по сути – всё то же восстание ханжеского вкуса (точнее, дурновкусия), филистерской эстетической глухоты. Консервативное филистерство ополчается на «неприличные» слова. Либеральное филистерство – на слова «оскорбительные». Первое требует не допускать до читателей книгу, содержащую слово «бл…дь». Второе – с неменьшим гневом реагирует на слово «проститутка», требуя использовать вместо него «сексуальная работница». (И далее, вместо негра – «афроамериканец», вместо инвалида – «человек с ограниченными возможностями»…) Но тут хотя бы не призывают запаивать в полиэтилен книги с «неполиткорректной» лексикой. Пока, по крайней мере.

«Всё тонет в фарисействе…»

В середине нулевых у нас был «новый реализм». Или «новая искренность», она же – «новая серьезность», как нам тогда объясняли критики.

Чем «новым» запомнится наше сегодня, литература десятых? Неужели только как новое ханжество?

«Дружба народов». 2019. № 9

Детцы́ и о́ти

Стирание границ идет полным ходом. Между поэзией и прозой, между фикшеном и нон-фикшеном, между фантастикой и сугубым реализмом…

И – между литературой «взрослой» и «подростковой».

Один из самых известных «подростковых» авторов Эдуард Веркин сворачивает с «Островом Сахалином» на «взрослую» прозу.

Сугубо «взрослый» Сергей Кузнецов пишет «Живых и взрослых», анонсируемых как чтение для подростков.

Шамиль Идиатуллин, дебютировавший в 2006 году как «взрослый» автор с «Эрой Водолея», почти на десять лет уходит в подростковую прозу, а в 2017-м возвращается обратно с «Городом Брежневым», затем «Бывшей Ленина»…

Такая межжанровая миграция, конечно, случалась и раньше. Правда, больше между «взрослой» и «детской» литературами. Марина Москвина, Людмила Улицкая, Марина Вишневецкая… Да и многие «взрослые» приключенческие романы в мировой литературе делались со временем подростковым чтивом. Но именно – со временем, не сразу.

Сегодня же становится предельно зыбким само жанровое отделение взрослого от подросткового. «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой в нынешнем коротком списке «Большой книги» – это для подростков или взрослых? А «Дни Савелия» Григория Служителя (оттуда же)? Или фэнтезийный «Финист – Ясный Сокол» Андрея Рубанова, получивший «Нацбест» – он для кого? И для тех, и для других.

И дело не только в том, что в ситуации сужения читательской аудитории (о чем нам твердят соцопросы и что мы сами почти ощущаем кожей) современный автор пытается ее таким образом расширить, играя сразу на нескольких досках. Прагматикой всё не объяснишь.

В самом обществе водораздел между «подростковым» и «взрослым» всё более стушеван. Еще в начале нулевых Умберто Эко писал: «Окончательно утратили остроту любые конфликты поколений… Во все прошлые времена для того, чтобы выстраивалась диалектика отцов и детей, требовалось наличие такой сильной отцовской модели, для которой провокационное новаторство детей оказалось бы совершенно неприемлемым»[163].

Сегодняшние «отцы» и «дети» различимы, похоже, только по биологическому возрасту. Одеваются они фактически одинаково, и ведут себя почти одинаково, и причесываются, и… Продолжите список сами.

Еще столетие назад детская и подростковая одежда лишь повторяла взрослую, являясь ее уменьшенной копией. Сегодня – обратный процесс. Взрослые мужики с шарфами, завязанными узлом (как во времена моего детства завязывали только детям), в шапочках с помпонами; взрослые тетки с косичками… Про экспансию тинейджеровской моды уже не говорю. Покупаю себе туфли, интересуюсь у продавщицы: не выглядят ли слишком молодежно? Та, удивленно: а разве вы не хотите выглядеть моложе?

Хочу, кто же не хочет. Но одно дело – моложе, а другое – молодясь. Первое всегда приветствовалось, второе – по крайней мере, прежде – осуждалось. «Трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся…»

Всё смешалось. Ни «сильной отцовской модели», ни «провокационного новаторства детей». Порой даже наоборот: более провокативные «отцы» – и консервативные «дети». Пиши Иван Сергеевич свой роман сегодня, назвал бы его, возможно: «Детцы́ и о́ти».

Стареющие детцы – нынешние тридцати-сорокалетние – всё никак не могут наиграться и научиться; всё играют и учатся, пробуя то одну, то другую игру; получая то одно, то другое образование. Работа