Малый уголок - Сомерсет Уильям Моэм

не было, и полиция и репортеры тут же пришли к заключению, что убийство совершено на политической почве. В то время в Сиднее политические страсти были в самом разгаре, а Пат Хадсон якшался с весьма сомнительными субъектами. У него была куча врагов. Полиция начала расследовать это дело, и граждан просили сообщить, не заметили ли они по соседству с домом или в едущем оттуда трамвае какого–нибудь подозрительного субъекта, возможно, итальянца, вид которого свидетельствовал бы о том, что он участвовал в драке… Через два дня вечером к нам пришла карета «скорой помощи», и меня увезли в больницу. Там меня продержали три или четыре дня, а затем тайком вывели оттуда и привезли на побережье, где меня ждал «Фентон».

— Но эта телеграмма, — сказал доктор. — Как им удалось достать свидетельство о смерти?

— Я знаю столько же, сколько вы. Я уже и так себе голову над этим ломал. В больницу меня положили под чужим именем. Мне велели называться Блейком. Может быть, кого–нибудь другого поместили под моим. Газеты делали все, что могли, чтобы скрыть эпидемию, но больницы были переполнены. Сестры с ног сбивались, и было сколько угодно неразберихи. Ясно одно — кто–то умер и похоронен вместо меня. Отец человек умный, он ни перед чем не остановится.

— Хотелось бы мне с ним познакомиться, — сказал доктор Сондерс.

— Возможно, люди стали кое о чем догадываться. В конце концов, ведь нас с ней видели вместе; естественно, стали задавать вопросы. Полиция, видно, пыталась докопаться до правды. Отец решил, что будет безопасней, если я умру. Разумеется, все кругом ему соболезновали.

— Может быть, потому она и повесилась, — сказал доктор. Фред так и подпрыгнул.

— Откуда вы знаете?

— Прочитал в газете, которую Эрик Кристессен принес позавчера от Фриса.

— Вы знали, что это имеет отношение ко мне?

— Нет, покаты не начал мне рассказывать. Тогда я вспомнил имя.

— Меня это страшно потрясло.

— Как ты думаешь, почему она это сделала?

— В газете написано, что ее донимали злыми толками. Я думаю, отец не успокоился бы, пока не сквитался с ней. Он и разъярился главным образом оттого, что Флорри хотела через меня проникнуть в семью. Должно быть, с большим удовольствием сообщил ей о моей смерти. Флорри была странная женщина, и я ненавидел се, но как же она любила меня, если пошла на такое дело! — Фред на минуту задумался. — Отец знал все. Ему ничего не стоило сказать ей, будто я перед смертью во всем признался и ей грозит арест.

Доктор Сондерс медленно наклонил голову. Да, это был бы неглупый ход. Его удивляло только, что женщина выбрала такой неприятный способ отправиться на тот свет. Похоже, она очень торопилась исполнить свое намерение. Предположение Фреда казалось весьма вероятным.

— Как бы там ни было, для нес все позади, — сказал Фред. — А мне надо жить дальше.

— Тебе ее нисколько не жаль?

— Жаль? Она погубила мне жизнь. И что самое ужасное — все произошло по чистой случайности. Я совсем не хотел заводить с ней роман. Я бы и близко к ней не подошел, если бы думал, что она примет это всерьез. Отпусти меня отец в то воскресенье удить рыбу, и я бы ее никогда не встретил. Уму непостижимо. И на этот проклятый остров никогда бы не попал. Я приношу несчастье всюду, где бы я ни оказался.

— Тебе бы следовало облить свое смазливое личико серной кислотой. Ты — социально опасный элемент.

— Ах, не смейтесь надо мной, доктор. Я так несчастен. Я никого еще не любил так, как Эрика. И никогда не прощу себе его смерти.

— Не воображай, что Кристессен покончил с собой из–за тебя. Ты к этому имел самое косвенное отношение. Если я не ошибаюсь — а я думаю, что нет, — он покончил с собой, так как не мог пережить открытия, что существо, которое он наделил всеми лучшими человеческими качествами, всеми добродетелями, оказалось в конечном итоге обыкновенным человеком с обыкновенными человеческими слабостями. Это было безумием с его стороны. В этом самое уязвимое место идеалистов — не умеют принимать людей такими, каковы они есть. Кажется, еще Христос сказал: «Прости их, ибо не ведают, что творят».

Фред глядел на него недоумевающими, измученными глазами.

— Вы разве верующий?

— Все разумные люди исповедуют одну веру. Какую? Этого разумные люди вам не скажут.

— Одну? Мой отец не согласился бы с вами. Он бы сказал, что разумные люди просто стараются никого не обидеть. Он бы сказал, что ходить в церковь — благопристойно и надо уважать предрассудки своих ближних. Он бы сказал: зачем раньше времени поднимать паруса, надо сперва посмотреть, куда ветер дуст. Мы с Николсом обо всем этом толковали: представляете, капитан может часами говорить о религии. Смешно. Я не встречал еще такого подлеца и мошенника — ведь он даже не представляет, что такое порядочность, — и при этом всей душой верит в Бога. И в ад. Но ему и в голову не приходит, что он может туда попасть. Другие — да, другие должны расплачиваться за свои грехи, и поделом им, но сам он бравый малый, с ним все в порядке, и когда он совершает подлость, это не имеет никакого значения. Бог не поставит этого ему в вину. Сперва я думал, что Николс лицемер. Но нет, это не так. Вот что самое странное.

— Тут не на что сердиться. Люди говорят одно, а делают другое — это один из самых забавных спектаклей, которые предлагает нам жизнь.

— Вы смотрите со стороны, вам легко смеяться. А я — в самой середке, я как корабль, сбившийся с курса. Что все это значит? Почему мы здесь? Куда мы идем? Что нам делать?

— Милый мой мальчик, ты ведь не ждешь от меня ответа? С тех самых пор, как в первобытные времена в мозгу человека зажегся крохотный огонек разума, он задавал себе эти вопросы.

— А вы во что верите?

— Ты действительно хочешь это знать? Ни во что, кроме самого себя и моего личного опыта. Мир состоит из меня, моих мыслей, моих чувств; все остальное — мираж, чистое воображение. Жизнь — сон, где я сам создаю образы, которые проходят передо мной. Все познаваемое, каждый объект моего опыта — лишь представление моего ума и без меня не существует. Нет ни возможности, ни необходимости доказывать существование чего бы то ни было вне меня. Сон и реальность едины. Жизнь — это связный