Ярополк - Владислав Бахревский

Служанка повторила слова хозяйки, но иудей смотрел поверх своих покупательниц. Служанка, негодуя, повторила вопрос и услышала в ответ:

– Сия чаша не продается.

Александра, никогда ни в чем не знавшая отказа, вспыхнула как факел. Схватив с прилавка тяжелый окатыш яшмы, она протянула его в сторону торговца.

– Заплати за это, Агапия! А потом я размозжу ему голову.

Служанка подала оторопевшему иудею деньги. Он смотрел то на деньги, то на камень в руке юной девы. И вдруг преобразился.

– Ах, как я жду вас! – воскликнул он, подавая чашу быстро подошедшему человеку.

Александра тотчас повернулась и пошла прочь, пылая щеками от гнева и от стыда.

– Скорее, Агапия! Скорее! Да не оглядывайся! – сердилась она на служанку.

– Но этот покупатель тоже оставил чашу! – обрадовалась Агапия. – Мне показалось… Мне показалось, он что-то из нее взял…

– Тогда пошли еще скорее! – яростно сверкнула глазами Александра, прибавляя шагу. – Здесь какая-то интрига. Ох, не хотела бы я стать нечаянной участницей интриг василиссы Феофано.

Молва приписывала василиссе немало деяний, сатанински коварных, и если не кровавых, так все равно смертоносных.

Прекрасную августу, дважды василиссу, боялись, как Медузу Горгону, хотя не было в империи нежнее женщины, чем она, прекрасноглазая, прекраснокудрая, женственная, как Афродита, с повадками невинной девочки и со страстями ада.

Про Феофано Александра сказала досадливо, не подумав. Знала бы, что все ее слова – истинная правда. Синяя чаша небесного лазурита таила в себе черную тайну, яд этой тайны мог убить каждого непосвященного, прикоснувшегося к ней чаянно или нечаянно, но Господь был милостив к дочери дуки Константина.

Нежданное приглашение

Печенег Куря наслаждался диковинной жизнью великого города. Был первый месяц весны, греки называли этот месяц мартом. В теплой стране стоял Царьград. Цвели деревья миндаля. Синее небо, синий Босфор, зеленые холмы, золотые кресты церквей…

Всего с полусотней ближних ушел Куря из-под Белой Вежи к ромеям. Наследник илька, Куря надеялся на хороший прием в Константинополе.

Его и впрямь пригрели, дали большой дом на берегу Босфора, с двором, с садом, положили нескудное жалованье, давали корм ему, его людям, его коням. По большим праздникам звали к василевсу. Такова была цена воинственности печенегов.

Василевс Константин Багрянородный в наставлении юному соправителю Роману писал: «Мудрый сын радует отца, и нежнолюбящий отец восхищается разумом сына, ибо Господь дарует ум, когда настанет пора говорить, и добавляет слух, чтобы слышать». Мудрого сына василевс в первом же наставлении призывал желать мира с народом пачинакитов (так ромеи называли печенегов), «заключать с ними дружественные соглашения и договоры, посылать к ним каждый год апокрисиария (посла) с подобающими и подходящими дарами для народа и забирать оттуда омиров», то есть заложников.

Куря сам явился в заложники и был очень доволен. Святослав не достанет, и свои не достанут, а придет время, ромеи помогут занять место илька. Ильк – первый у печенегов, первым может быть только избранник бога Тенгри.

Изумленный великолепием жизни ромеев, Куря не успел затосковать по степи. Какое-то неведомое ранее чувство посасывало сердце, но слабо и пока что редко. Начал сниться один и тот же сон. Скачет Куря на коне, скачет, скачет… И больше ничего. Призадуматься бы, но тут приехали послы из Болгарии. Ожидая приема у василевса, послы времени не теряли. Разыскали Курю, явились к нему с подарками. Поднесли шелковый халат, черного коня с белыми чулками на всех четырех ногах да перламутровый ларец, полный золотых монет. Подарок показался Куре царским. Отдарить посла ему было особенно нечем. Отдал свою шапку да саблю. Подарок небогат, но с намеком: предан головой, моя сабля – ваша сабля. Болгары остались довольны.

Устроившись на широкой крыше своего дома, на просторном пуфе, Куря пил вино и наслаждался удивительным зрелищем.

В соседней бухточке, отгороженной от построек высоким холмом и садами, но доступной для его взоров, происходило странное. Две большие лодки, построенные точно так же, как боевые дромоны[83], кружили по бухте, пока судно, выкрашенное в красный цвет, не настигло белое. Красные взяли белых на абордаж, обе стороны отчаянно рубились саблями, но крови не было. Значит, игра: сабли не боевые.

Наконец красные одолели белых и подняли на белом судне свой алый стяг. Побежденные, покорясь, сняли шлемы и, к великому изумлению Кури, оказались длинноволосыми…

– Немудрено одолеть женщин! – захохотал Куря, дивясь странным утехам ромеев.

Вскоре миниатюрные дромоны причалили, и на берег с обоих кораблей сошли одни только девы.

– Великий Тенгри! Ты это видишь! – воскликнул Куря и упал навзничь, на пуф, вдруг затосковав по своему степному гарему.

Главу морских воительниц Александру на берегу ожидал евнух из дворца августы Феофано. Государыня приглашала юную деву без промедления явиться в Вуколеон.

Быстрая разумом Александра стала думать о злосчастной лазуритовой чаше и сыскала решение самое простое…

Василисса приняла юную деву в своих покоях и позволила лицезреть багрянородных василевсов Василия и Константина[84]. Старшему сыну Феофано шел восьмой год, и ему, будь жив отец, пора было бы покинуть женскую половину. Но родной отец умер вот уже как три года, а отчим, василевс Никифор, все время пребывал в походах и пока что не вспомнил о повзрослевшем пасынке. Для всех. Для себя помнил, да так помнил, что у Феофано, когда она смотрела на своих детей, сердце останавливалось.

Патриарху Полиевкту стало известно: Никифор в кругу самых преданных ему людей говорил: «У Романовых кобельков открываются глаза, коль их не утопили щенками, значит, надо оскопить теперь, чтоб даже и не помышляли о продолжении рода и о венцах».

Феофано трепетала: Никифор слишком быстр на действие – прирожденный воин. Значит, нужно было найти другого воина, еще более могучего. Взоры василиссы устремились к Иоанну Цимисхию[85].

Никифор был обязан Иоанну восхождением на престол.

Известие о скоропостижной кончине Романа застало Никифора в походе. Войско поспешило провозгласить своего командующего василевсом, но Никифор не решался надеть багряные сапоги и указывал войску на Цимисхия.

И вот Иоанн, первый, кто указал войску на Никифора Фоку, – в ссылке[86], в Халкедоне. А всей вины – перешел дорогу брату василевса куролапату[87] Льву, предавшемуся самой бессовестной наживе. В неурожайный год куролапат скупил хлеб и стал продавать, взвинтив цену в несколько раз.

Феофано знала: сластолюбец Цимисхий безнадежно в нее влюблен, и предлагала устранить безнадежность.

Письма в Халкедон шли через лавку иудея-хазарина, где их забирал близкий к Цимисхию человек. Заговор только-только возник и требовал безупречной подготовки.

Юная Александра, исполняя церемониал приветствий перед василиссой, смотрела на нее со скрытым страхом и восхищением. Феофано прежде всего углядела восхищение. Ей захотелось приблизить юную деву. Видела Феофано и страх Александры, но кто ее не боялся? Ведь и любили ее не без ужаса. Даже сам Никифор.

О неистовой любви Никифора к Феофано и его столь же беспредельной лживости в Константинополе складывали легенды. Он разыграл беспомощность и нерешительность перед Цимисхием и перед войском, когда его умоляли принять венец. Чего добился? Еще большей любви. Войско умилилось нежданной слабости своего стратега и одарило Никифора еще большей преданностью.

Но что войско, что Цимисхий! Никифор обманул самого Иосифа Врингу. Паракимомен, иначе спальник – высший титул евнухов, – Иосиф был непревзойденным интриганом и знатоком человеческого злонамерия. Он правил империей за вечно пьяненького Константина Багрянородного и за погрязшего в разврате Романа. Теперь, будучи вторым лицом после патриарха Полиевкта в регентском совете при Феофано и малолетних Василии и Константине, а по существу первым, он обязан был стать еще осторожнее и прозорливее.

Никифор поймал искушеннейшего лжеца в капкан лжеискренности и лжепростодушия.

Явился в дом Вринги спозаранок всего с одним щитоносцем, показал правителю власяницу под платьем и со слезами на глазах поведал о своем нестерпимом желании как можно скорее удалиться от мира в монастырь, чтобы принять не только монашество, но схиму.

Вринга поверил, что Никифора и впрямь от давно задуманного удерживают только клятвы на верность василевсам Константину Багрянородному, Роману…

Вринга знал, как тяжело пережил Никифор гибель сына, убитого ровесником, двоюродным братом, в тренировочном бою. Всему Константинополю было известно: Никифор, несмотря на церковный запрет постоянного вегетарианства, отвергает мясную пищу.