Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев - Виктор Некрас

Конец.

Двое оставшихся татей улепётывали через луговину к лесу. Крамарь усмехнулся злобно и предвкушающе.

Ну-ну…

— Ищите, может, кто из весян жив ещё, — бросил он своим, а сам остался на месте — поглядеть, чем кончится.

Из леса с гадючьим свистом вылетела стрела, и одним убегающим стало меньше. Не взял Крамарь-боярич всех кметей с собой, двоих в засаде на опушке оставил. И не впустую.

Второй проявил не только прыть, но и сообразительность — свернул к веси, и вторая стрела пропала впусте. Зато третья подранила коня. И тогда беглец, поняв, что ему не уйти, запоздало решил хотя бы дорого продать свою жизнь.

Спешился и достал лук.

Первая стрела рванула воздух над головой Крамаря. Боярич не стерпел и ринул на ворога сам, задыхаясь от ненависти. Презрев стрелы, подскакал вблизь. И стрелец промахнулся с двух сажен. Второй стрелы Крамарь ему наложить не дал, — рубанул наотмашь, вдоволь напоив кровью честную сталь. Боярич вскинул меч вверх, к замглённому дымом пожара и клонящемуся к окоёму солнцу — дед Дажьбог будет доволен своим внуком. Кровь стекала с крестовины на руку, и ненависть, боевое безумие, колотила в виски багровым пламенем, еле сдерживаемая рассудком.

Гулко трещало пламя, удушливый и тягучий дым забивал дыхание, тянуло нестерпимым жаром. Истошно кричала где-то в огне сгорающая заживо кошка. Краса бессознательно провела рукой по лицу. Болела правая щека и сильно саднила шея. С чего бы это?

То есть, болело-то всё тело, безжалостно изломанное и поруганное боярскими живорезами. А вот шея-то с чего?

Краса тупо, словно во сне коснулась шеи рукой и нечаянно сорвала коросту на глубокой ране. Потекла кровь, рвануло острой болью. И тут же девушка словно проснулась. Остро вспомнилось всё, что было, и Краса сама завыла, словно тот брошенный пёс, зарыдала.

Для чего они оставили её жить?!

Не оставили, — услужливо и ехидно подсказал рассудок, пугливо съёжась где-то в закутке души. — Случайно вышло. Убить хотели, да в спешке не смогли, промахнулись, только шею порезали. Срастётся теперь накосо, будешь ходить с головой набок.

Не буду, — подумала упрямо Краса, цепляясь пальцами за землю — искала что поострее. — Не буду жить! Да и зачем?

И вправду — зачем?

Никого родных не осталось!

Да и сама она… кому такая нужна?

Ничего острого не находилось, и девушка вдруг подумала — а зачем? Рядом — море огня. Он встала на ноги. Голова кружилась, колени подкашивались. Шагнула к огню, и вдруг поняла, что не сможет сделать дальше ни шагу. Да и ни к чему. Огонь доберётся до неё сам.

Кто-то огромный и чёрный неслышно вынырнул из вихрящегося пламени, стремительно сгрёб девушку в охапку. И вот тут силы проснулись. Она пиналась, кусалась, царапалась, не чувствуя, как горит на ней изорванное плесковичами в клочья платье.

Огонь вдруг отступил, разжались жёсткие руки, Краса ощутила под ногами твёрдую землю. Шарахнулась, безумно озираясь по сторонам. Услышала смех — добрый и сочувственный.

— Да куда же ты, дура? Эк ведь напугалась девка.

И вдруг поняла.

Увидал окольчуженные тела в пыли, увидела связанного чернобородого (с такой ненавистью вспомнились на миг его недобрые руки!). Села в траву и зарыдала.

Всадник в узорной броне спешился, опустился рядом с ней на колено, неслышно и почти неощутимо коснулся её щеки…

— Брось. Будет убиваться. Живой — с живыми…

Слёзы не унимались. Краса вдруг метнулась к связанному, целя ногтями в глаза. Багула был уже в сознании, по его лицу на миг метнулся панический страх. И почти сразу же сильные руки кметя перехватили девушку поперёк тулова.

— А ну-ка… друзья, уведите-ка её…

Ярко-зелёный боярский плащ, шелестя, обнял плечи Красы, и девушка, всё ещё вздрагивая, закуталась в него — только сейчас поняла, что перед глазами восьмерых мужиков она почти нагая.

Её отвели в сторону, усадили на выгнутое крутолукое седло, сунули в руки кожаную флягу с сытой. И тут она разрыдалась снова, поняв, что ничего больше ей не грозит.

А Крамарь, весь дрожа от сдерживаемой злобы, подошёл к чернобородому. Страх, который боярич успел заметить в его глазах, дал понять — будет чернобородый говорить, никуда не денется.

— Кто таков? — спросил Крамарь так, что у кметей кровь застыла в жилах. Они не узнавали сегодня своего господина — весёлого и беззаботного молодого гуляку. Мало того — Крамарь и сам себя не узнавал. После гибели Лютогостя он сильно переменился. — Зовут как? Ну?!

— Багулой кличут, — прохрипел чернобородый. — А ты… узнал я тебя… ты — боярич Крамарь со Славны.

— Кому служишь, Багуле? — холодно бросил Крамарь, никак не ответив на «узнавание» татя — невелика честь.

— Бояричу Мстише… сыну великого боярина плесковского… Ратибора Тужирича.

— Это что, бояре плесковские теперь разбоем промышляют? — удивился Крамарь.

— Это ты разбоем промышляешь, — выхрипнул Багула сквозь пузырящуюся в уголке рта кровь — падение с коня даром ему не прошло. — Мы по слову наместника самого, Буяна Ядрейковича.

— Да для чего же? — всё ещё не понимал боярич.

— А полочане усадьбу боярина нашего ограбили и сожгли… а тут — язычники — вместе грабили… разбойное гнездо…

— Боярин тоже с вами был? — Крамарь перестал удивляться.

— Боярич… был.

— Где он?

— А эвон — Багула кивнул на труп в посеребрённых доспехах. И вдруг прорвалось изнутри откуда-то. — И не радуйся, что его убил! Язычник!

В уголке рта заклубилась пена, смешанная с кровью.

Крамарь выпрямился, кивнул старшому:

— Добей.

Весяне уже воротились из лесу, стояли в стороне угрюмой плотной кучкой, глядя на боярских кметей без вражды, но и без дружелюбия.

К Крамарю подошёл коренастый крепкий старик — таких обычно сравнивают со столетними дубами.

— Что скажешь, боярич? Что делать-то нам теперь?

— Н-да, — протянул Крамарь задумчиво. — Жизни вам здесь не будет — это точно.

— Кто хоть таковы-то? — с тоской спросил дед. — Хоть бы знать, куда от них прятаться… Тати альбо как?

— Не тати, дедо, — вздохнул Крамарь. — Совсем даже не тати.

— А кто, если не тати? — у деда — под бородой было видно — вспухли на челюсти крупные желваки. — Раз грабят — стало тати!

— Пусть так, — снова вздохнул боярич. — Войта-то вашего как бы нам найти?

— Я и есть войт, — сурово отвечал дед. — Отец с матерью Славутой звали. А опричь меня мужиков в веси нашей не осталось.

Борода Славуты крупно дрогнула, словно войт собирался заплакать да передумал.