Берта Исла - Хавьер Мариас

из-за моего страха, из-за подозрений, с каждым разом все более обоснованных, ведь теперь я была почти уверена, что Кинделаны сказали правду или хотя бы часть правды. Я решила дать ему время – пусть сосредоточится, приведет в порядок мысли, пусть, если угодно, прорепетирует в уме то, в чем собирался признаться и в чем должен будет признаться. Он имел разговор со своим неведомым мне начальством, и они обсудили эту проблему, как он сказал: “Сегодня они дадут какой-нибудь ответ”. То есть уже дали вчера. А потом он получил от них разрешение, а может, не получил и будет молчать или ответит коротко: “Не спрашивай меня, Берта, и впредь тоже никогда не спрашивай. Если ты все еще хочешь оставаться со мной, тебе придется слепо доверять тому Томасу, который часто уезжает и оказывается где-то в другом месте. Так вот, если тебя не устраивает тот, что возвращается, и тот, каким он после возвращения становится, ты можешь считать себя свободной, и я ни в чем тебя не упрекну. Да, сердце мое будет разбито, у меня не останется ничего, выбранного мною самим, и вся моя жизнь ничего не будет стоить. Но не по твоей вине – я все пойму. И спорить не стану”.

Близился вечер, я не могла больше просто сидеть и ждать. Я прикинула, когда примерно он сможет добраться до улицы Павиа (если не будет задержек, то есть в самом благополучном случае), и задолго до этого начала выходить на балкон: такси, скорее всего, высадит его рядом с церковью Энкарнасьон, поэтому каждый раз, открывая стеклянную дверь, я смотрела налево, а также на площадь Ориенте, потом в сторону Лепанте и Байлена, то есть во все стороны, ну а смотреть мне было куда – обзор с нашего балкона широкий. Не знаю, сколько раз я это проделала, и даже гроза, которая разыгралась, когда еще не погас последний осколок света (такими в нашей стране бывают нескончаемые дни июня, июля и августа), не помешала мне снова и снова открывать балконную дверь и, высунувшись, глядеть то в одну, то в другую – и еще в другую – сторону, всего их было три. И хотя выходила я йена-долго (и возвращалась, как только ливень прибавлял), у меня вымокли волосы и лицо, вымокли блузка и юбка, вымокли туфли на шпильке, которые от дождя безнадежно пострадали, но мне было все равно. Я и не думала переодеваться – любая сухая вещь мгновенно опять вымокла бы, а я не могла сидеть на месте, не могла справиться с нетерпением, не могла не призывать Томаса, не пытаться приманить его с помощью этого бессмысленного стояния на балконе – хотя как бы он его заметил? Мы слишком надолго разлучились, и мне казалось, что он должен увидеть меня непременно в юбке и туфлях на высоком каблуке, ведь я нравилась ему именно такой, особенно такой, хотя и не только; и я понимала, что кроме тревог, страхов и мгновенных прозрений, кроме приступов паники, которые стали опять повторяться после недавнего звонка Мэри Кейт, мне необходимо было почувствовать в его глазах желание, увидеть, как сразу же вспыхнет откровенно оценивающий, его самый лучший – или самый бесхитростный – взгляд. После долгого отсутствия Томаса и тысячи пережитых им и неведомых мне испытаний этот взгляд, возможно, уже навсегда погас, стал пустым, или равнодушным, или полусонным, и у Томаса, возможно, нет ни сил, ни охоты сделать его прежним, поэтому я должна оживить его взгляд сразу же, немедленно – ведь от первого обмена взглядами во многом зависит, как все пойдет дальше. Лицо, которое мы стараемся почаще вспоминать и поначалу видим очень отчетливо и буквально повсюду, со временем в памяти у нас начинает выцветать и стираться, и под конец мы уже почти не в состоянии по своему желанию достоверно воспроизвести оригинал. Надо полагать, именно упрямая потребность постоянно его видеть искажает первоначальный образ, затирает и калечит. И тогда мы неожиданно для себя хватаемся за фотографию, и все равно ничего не получается: застывшее на ней лицо постепенно замещает собой реальное с его мимикой и подвижными чертами, а так как мы слишком часто смотрим на снимок, он замещает собой человека, или вытравляет из памяти, или изгоняет, вот почему нам с таким трудом удается восстановить образ умерших – и они все дальше уходят от нас. Но пусть у Томаса по отношению ко мне, живой и здоровой, все будет иначе, у Томаса, который наверняка выполнял где-то далеко задания, потребовавшие от него предельной сосредоточенности и отказа от своего прежнего я.

Мне не хотелось себя обманывать: вполне возможно, там у него были другие женщины – ради удовольствия, или чтобы снять усталость и отдохнуть, или для пользы дела. Возможно, чтобы завоевать доверие женщины, он ложился с ней в постель, или пылко объяснялся ей в любви, или просто не мог не подчиниться ее капризу; вполне допускаю, что это была некрасивая и отвратительно толстая одинокая дама зрелых лет, никому не интересная – поэтому ее так легко было ублажить, добиваясь своих целей или выпытывая нужную информацию, пару нужных сведений. Но все мы хорошо знаем: то, что начинается вроде как через силу, а то и с отвращением, постепенно перерастает в привычку, и неожиданно появляется соблазн снова повторить раз испытанное. Человек вдруг обнаруживает, что совершенно непривлекательная поначалу любовница подцепила его на крючок, хотя ничто этого не предвещало и в его планы ни в коем случае не входило. Точно так же, если мы вдруг видим эротический сон с участием немыслимого в этой роли персонажа, в следующую нашу с ним встречу мы уже не можем смотреть на него без невольного тайного и даже постыдного вожделения, словно нам привили некий вирус, пока мы спали, ни о чем не подозревая; и как бы мы потом, уже проснувшись, ни старались отделаться от этого чувства, тот человек успел приобрести в нашем сознании значение, которого прежде не имел и вроде бы, по здравом размышлении, никогда и не должен был иметь. Но еще в большей степени обрести такое значение способен тот, кто сумел одержать над нами победу, кому удалось распалить нас, побороть нашу пассивность, и наше сопротивление, и нашу апатию, кто заставил нас устыдиться испытанного наслаждения – испытанного так неожиданно и à contrecoeur[22]. Мало кто не пережил подобного хотя бы раз в жизни…

Иначе говоря, я была возмущена не столько тем, что Томас скрыл от меня правду и навлек на