Безмужняя - Хаим Граде

Она прибегала к нему в синагогу, на улице догоняла, просила, чтобы он отказался от своего разрешения и спас себя, свою жену, детей. А он еще подозревал, что перекупщик говорит от ее имени, что он подослан ею требовать отмены ее брака с Калманом Мейтесом. «Реб Лейви Гурвиц как-то сказал про меня: за что бы ни взялся, все оборачивается несчастьем. Он прав, реб Лейви прав», — пробормотал реб Довид — и вдруг услыхал сдавленный дрожащий голос, как если бы покойник зашептал из-за кладбищенских кустов:

— Ребе!

Реб Довид оглянулся. Около него стоял человек, завернувшийся, как в одеяло, в измятое пальто и дрожавший от холода и страха.

— Вы не узнали меня, ребе? Я Калман, Калман Мейтес, муж белошвейки, муж агуны.

Он так изменился, что узнать его было нелегко. Глаза, всегда большие и круглые, наполовину заплыли от слез и бессонницы, плечи согнулись, лицо стало желтовато-белесым, точно кусок теста, нос посинел от мороза, а голос его, будто дым из слишком узкой трубы, никак не мог вырваться из горла. Он сделал шаг в сторону реб Довида, но тут же отступил назад, как испуганная голодная птичка, которой бросают хлебные крошки.

Калман рассказал реб Довиду, как его выгнали из синагоги за то, что он расстался с женой и сделался прислужником у старосты Цалье. До поздней ночи бродил он по переулкам и прислушивался к разговорам об агуне. Он прятал лицо, чтобы его не узнали, и только около полуночи пришел в молельню на синагогальном дворе, чтобы переночевать среди нищих. Утром, еще до того, как прихожане стали собираться к молитве, он убежал из молельни и снова блуждал по переулкам. Он видел, как город собирается на похороны его жены, и слышал, как проклинают его, Калмана, за то, что он бросил ее. Горожане и их жены грозили забросать его камнями, если он появится на похоронах. Он убежал сюда, на кладбище, чтобы хоть тайком увидеть погребение. Зайти погреться в домик для обмывания покойников он боялся, потому что могильщики его знают (ведь он был кладбищенским хазаном) и потом расскажут провожающим, что он был на кладбище. И он стоял между деревьями и мерз, пока не увидел, что прибыл катафалк с ребенком раввина.

— Ребе! Я не виноват в смерти вашего ребенка, и в смерти моей жены я тоже не виноват. На бирже маляры не давали мне искать работу, а Мэрл гнала меня, чтобы я заступился за вас, — трясется от плача Калман.

— За меня? — поперхнулся реб Довид.

— Да, за вас. Когда староста не захотел засчитать вас в миньян, Мэрл погнала меня, чтобы я шел поднимать город. Но кто я и что я, чтобы меня послушались? — И Калман рассказывает, как много ему пришлось пережить, пока ради ночлега он не стал младшим шамесом Зареченской синагоги. Теперь все валят вину на него и на раввина из двора Шлоймы Киссина, и поэтому он должен прятаться, чтобы с ним не сделали того же, что собираются сделать с раввином.

— Что они хотят сделать с раввином из двора Шлоймы Киссина?

— Они кричат, что похоронная процессия пойдет мимо его дома, и тогда его убьют. Кричат, что вы сами назвали его убийцей, потому что он угрожал, что не разрешит вам похоронить вашего ребенка.

— Это ложь, реб Лейви такого не говорил. — Реб Довид чувствует, что мороз со всего кладбища проник в его сердце и остановил его.

— Я не знаю, — произносит безразлично и потерянно Калман. — Они кричат, что вы велели убить его.

Еще мгновение реб Довид стоит, полузакрыв глаза, и думает: как было бы хорошо ему сейчас уснуть. Но тут же, опомнившись, поспешно идет к длинному деревянному дому. Кладбищенские хазаны дремлют на скамьях, ждут прибытия большой процессии, когда толпа провожающих станет заказывать поминальные молитвы. Старенькие сшивальщицы саванов с искривленными жилистыми руками уже наскоро сметали одеяние для ребенка раввина и неспешно толкуют о женатых внуках. Раввинша Эйдл сидит на скамье у стола, смотрит широко раскрытыми глазами на вечный наряд Мотеле и прижимает к себе старшего сына. Смертельно бледный реб Довид подходит к ней:

— Я должен сию же минуту идти в город спасать реб Лейви Гурвица. Толпа утверждает, что я велел его убить.

Раввинша глядит на мужа бессмысленным взглядом, не в силах отвлечься от печальных мыслей, и никак не может понять, о чем он говорит. Но Иоселе сразу заходится плачем:

— Папа, не уходи!

— Молчи! — скрипит зубами реб Довид, и Иоселе, дрожа, умолкает. — Эйдл, я в жизни своей наделал много несчастий. Я хотел лучшего, но получалось лишь худшее. И я не хочу быть причиной еще одного несчастья. Они убьют реб Лейви и скажут, что я велел. Я пойду.

— Куда ты пойдешь? — Раввинша встает, ее оцепенение сменяет злоба, смешанная со страхом. — Ты пойдешь рисковать жизнью ради того, кто сделал нас несчастными? Они и тебя убьют.

— Меня они не тронут. Я иду заступиться за тебя, за Иоселе, за самого себя, а уж потом только — за реб Лейви. — Реб Довид поворачивается к кладбищенским хазанам и старушкам, удивленно глядящим, как раввин ссорится с женой: — Люди добрые, я бегу в город спасать человека. Погребение моего ребенка совершится без меня. Прошу вас, похороните мое дитя и отведите раввиншу домой, не оставляйте ее одну.

Он выбегает наружу и кричит в пустынное зимнее поле:

— Реб Калман, где вы? Реб Калман!

— Папа, папа! — догоняет его Иоселе.

— Вернись обратно, иди к маме, — бросается на него отец, подняв кулаки. Иоселе бежит обратно, взбегает по ступенькам и сталкивается с появившейся на пороге матерью.

— Дитя мое еще не погребено, а ты бежишь на похороны агуны? Она и мертвая тебя влечет.

— Эйдл, клянусь тебе, что бегу спасать реб Лейви. Они совершат злодеяние моим именем, — сдавленно кричит реб Довид и бежит к воротам. — Где вы, реб Калман? «Ка-ал-ма-а-ан!» — разносится вопль по всем уголкам заснеженного кладбища, как будто бы даже мертвецы из-под земли помогают реб Довиду.

Когда реб Довид вошел в дом, где сидят работники кладбища, Калман спрятался среди заснеженных могил. Но увидев, что реб Довид бежит к воротам и зовет его, Калман тоже пустился бежать между могил, чтобы могильщики не заметили его, и только у выхода из кладбища появился перед раввином:

— Вот я, ребе. Что случилось?

Раввин еще не успевает ему ответить, когда издали доносится крик раввинши:

— Довид, вспомни о моем больном сердце. Мое сердце разорвется, и у тебя будут третьи похороны.

Реб Довид порывается вернуться, но тут же, опомнившись, хватает Калмана за локоть и тянет прочь от кладбища.

— В котором часу похороны?

— Они сказали, что в три. Вы идете на похороны? Я боюсь, — вырывается Калман и хочет вернуться на кладбище. — Они сказали, что закидают меня камнями.

— Они вас не тронут! — Реб Довид за руку вытаскивает его на дорогу между лесистыми холмами, ведущую к Зареченскому рынку. — Они не тронут ни вас, ни реб Лейви, разве что и меня тоже убьют.

С лесистых холмов срывается ветер и с воем швыряет в обоих комья вязкого снега. Реб Довид хватается руками за шляпу и борется с ветром; ветер дует прямо в лицо и хочет загнать раввина обратно на кладбище, к семье.

— Похороны, вы говорите, в три? А сколько сейчас? Должно быть, около двух или немного больше, — останавливается реб Довид, дожидаясь отставшего Калмана и переводя дыхание. — Владыка мира, только бы нам не опоздать. У вас есть при себе деньги, реб Калман? Есть? Мы найдем дрожки, у Зареченского рынка часто стоят дрожки.

— Нет у меня денег, ребе, нет! Если бы у меня были деньги, я ночевал бы в гостинице, а не в молельне среди нищих, — сопит Калман, шатаясь от напряжения, широко расставляет ноги и растопыривает руки, словно лесной оборотень, получеловек-полузверь, прыгающий по вершинам деревьев. — Ох, у меня уже нет сил бежать.

— Идем, идем, — тянет его реб Довид. — Вы не будете больше ночевать на синагогальном дворе, вы будете жить в ее доме, в доме вашей жены. Ведь вы ее муж, вы обязаны быть на ее похоронах и читать кадиш на ее могиле.

— Я боюсь, ребе, что они не дадут мне прочитать кадиш на ее могиле. А где ее похоронят? Говорят, что раввины велели похоронить ее у ограды, потому что она лишила себя жизни.

— Ее не положат у ограды, реб Калман. Человека, который лишил себя жизни из-за того, что его гнали и преследовали, нельзя позорить после смерти. Не может быть, чтобы раввины велели похоронить ее у ограды. Это придумали враги, чтобы еще сильнее раздразнить толпу.

Реб Довид вскоре окончательно выбивается из сил, таща Калмана и борясь с ветром, который хлещет в лицо, в поясницу, путается в ногах, вздувает длинное черное пальто. Они добираются до Полоцкой улицы, и реб Довид внезапно останавливается, смотрит на окна своей квартиры. «Мотеле, Мотеле», — шепчет он и вспоминает, как прежде торопился домой кормить своего сына. «Мотеле, Мотеле», — бормочет он, обливаясь потом, и вспоминает, что даже кадиш не прочтет на могилке своего мальчика. Но он снова хватает Калмана за локоть и тащит вперед.