Пепел на ветру - Катерина Мурашова

– Werden entfernt von hier aus, das schmutzige deutsche Schwein Sie![15]

С грустью приходится признать, что другие нанятые отцом учителя преуспели в моем обучении и того меньше. В присутствии отца Даниила, которого пригласили преподать мне основы грамоты, я, видимо в знак понимания его основной миссии (спасителя душ своей паствы), с неизменной настойчивостью изображала чертенка, изобретательно используя для этого все подручные средства. Обнаруживая по приходе на урок свою ученицу с хвостом (пояс от платья), рогами (настоящие, от сдохшей козы), копытами (перепиленные пополам мои собственные туфли, поднятые на деревянные колобашки), вымазанную каминной сажей, издающую леденящие кровь вопли и рисующую на стенах классной комнаты геенну с огромными сковородками (уроки его собственной дочери), отец Даниил довольно быстро и закономерно сдался. Кроме него, я отчетливо помню английскую старую деву, имя которой, впрочем, совершенно выветрилось из моей памяти. Она что-то говорила мне тихим голосом, вязала крючком и дарила мне забавных кукол без лиц, которым я должна была сама придумывать пол, физиономии, наряд и занятие. Еще мы куда-то по-разному пересыпали разную крупу, и это нравилось мне больше – я сыпала с походом, изображая неловкость, и огромное количество почти ручных забавных мышей с бархатными ушками поселилось в наших комнатах в это время. Удивительно, но англичанка мышей совершенно не боялась и лишь с тихой улыбкой расставляла по углам какие-то специальные английские мышеловки. Во всем этом, кажется, тоже была какая-то особая метода развития, но я так и не сумела понять, в чем ее суть. Закончив занятия, англичанка выпивала свой чай с бисквитом и мирно и крепко засыпала. Было очень весело пришивать ее платье к креслу, а потом будить ее хлопком ладоней перед носом. Поскольку никаких результатов от наших занятий, кроме просыпанной крупы и мышей, никому не было заметно, то англичанку к весне рассчитали. Я сшила ей в подарок куклу, сделала из мочала волосы и нарисовала лицо, в котором даже Пелагея опознала саму англичанку. Думая, что это доставит ей удовольствие, я, прощаясь с англичанкой, впервые сделала книксен и пробормотала, глядя в пол:

– Farewell, madam, I wish you pupils better than I![16]

– Let the god will keep you during tests, my child![17] – ничуть не удивившись, молвило кроткое создание и удалилось, сопровождаемое Тимофеем, который нес ее саквояж, чтобы погрузить его в бричку, уже дожидавшуюся во дворе.

Отец и сам пытался учить меня. Но в его присутствии и в его кабинете я по большей части впадала в тупую апатию и молчала столь упорно, что ему было трудно поверить Пелагее, утверждавшей, что наверху, со Степкой и в службах я уже давно и довольно бойко разговариваю. Иногда, если отец слишком давил на меня, пытаясь добиться хоть какой-нибудь реакции, я, наоборот, начинала бушевать и все крушить, разбрызгивала чернила, рвала бумагу, швыряла книги об стены. Тогда звали Тимофея, завертывали меня в одеяло и несли наверх. Там одеяло меняли на мокрую простыню – это считалось полезным для усмирения безумцев.

Читать меня еще прежде научила Пелагея. Кажется, я разбирала подписи к картинкам в журналах даже раньше, чем начала связно говорить. Сама нянюшка читала по складам и за свою долгую жизнь прочла одну книгу – Псалтирь. Написать могла свое и мое имя, имя Филипп и еще «Господи спаси». Но однажды зимой она забрала наверх из кладовки коробку с кубиками, на которых были написаны буквы и нарисованы картинки.

– Вот, Люша, – сказала Пелагея, передавая мне кубик с симпатичной лягушечкой. – Это твоя буква – «люди». А это – моя. – Она указала на кубик с буквой «П», картинкой с клювато-хохлатым попугаем, и забрала его себе. – А это вот папеньки твоего буква – «Эн» – Николай. Понимаешь?

Я закивала и знаком попросила показать еще. К вечеру я знала уже все буквы. На освоение таинства их соединения в слова ушел еще месяц. Пелагея дивилась моему интересу, но с удовольствием раз за разом писала на вытертой грифельной доске, оставшейся в усадьбе от прежних времен, все пять известных ей слов. Я прилежно копировала, а она радовалась моим успехам. Однажды я по собственной инициативе написала «Трезоръ» и ниже нарисовала что-то на четырех ногах и с хвостом-колечком. Пелагея заахала и побежала звать отца. Отец явился, очень удивился рассказу Пелагеи, но, кажется, не очень поверил ей. Тем не менее я была взята в кабинет и настойчивыми расспросами и уговорами повторить результат на бумаге доведена до припадка.

На следующий день, будучи выпущена из высохшей простыни, я разбила грифельную доску об стену комнаты. Но сам навык чтения и письма был мною уже усвоен. Забавно, что к тому времени, когда отец вплотную взялся за мое обучение грамоте в своем кабинете, я уже прочитала некоторую часть книжек из соседствующей с кабинетом библиотеки, ориентируясь при выборе на наличие картинок.

– Как я могу судить, ты была очень своенравным ребенком, – заметила Глэдис. – Может быть, в тебе говорила цыганская кровь. Отец что, никогда не рассказывал тебе о матери?

– Скорее показывал, – усмехнулась Люша. – Один раз.

На следующий день, после сна и до приема посетителей, отец потребовал меня к себе. Меня извлекли из конюшни, где я чистила скребком Голубку, наскоро переодели, протерли мокрой губкой, как могли причесали волосы, выбрав из них труху и солому, и доставили в библиотеку. Отец в бордовом бархатном пиджаке и полосатых брюках сидел в кресле и читал свежеполученный из Петербурга аграрный журнал. Я предвкушала занятия грамматикой или, если повезет, географией (хотя грамматикой отец со мной обычно занимался по вечерам, а географией – в кабинете, где стоял большой глобус).

– Ты собираешь сведения о прошлом нашей семьи у прислуги и, наверное, еще у своих крестьянских друзей, – сказал отец, и я увидела, что он порядочно сердит. – Хорошо, что не у псов и лошадей. Отчего бы тебе не спросить меня?

Я молчала. Что я могла сказать? Ведь я пыталась у него спросить… Интересно, он помнит, что мне ответил? К этому времени я уже знаю, что люди легко забывают то, чего не хотят помнить.

– Пойдем! – Отец поднялся из кресла и двинулся куда-то в глубь своих покоев. – Постарайся вести себя хоть сколько-нибудь по-человечески.

Я уже поняла, что занятий сегодня не будет, и пошла за ним. Мне стало интересно, в кончиках пальцев и за ушами покалывало предчувствие.

Фигурный ключ повернулся в замке (я сразу прикинула, сумеет ли Ваня изготовить такой, если добыть слепок. Получалось – сумеет). Совершенно незнакомая мне просторная комната была залита светом. Драпировки раздвинуты, словно ждали моего прихода. Стены обиты чинсом в больших цветах, такая же обивка – на диванчиках, мягких креслах и стульях. Матерчатая перегородка, за которой (я тут же заглянула туда) располагалась спальня, создавала уют. На полу бархатный ковер. Над широкой кроватью – ковер шелковый. Особенно поразил мое воображение туалетный стол («Работы Гамбса», – сказал отец, заметив мое к нему внимание. Но я не знала, что это значит, и не обратила внимания на его слова). Я пошла к нему, медленно, сопротивляясь, как будто меня тащили на веревочке. И увидела странно удовлетворенную улыбку отца: ну а я что говорил? Столик сам по себе был целым государством: с зеркалом в изогнутой раме и десятками всяких ящиков и ящичков для драгоценностей и косметики. Я по очереди выдвигала эти ящички (отец не пытался меня остановить), и – о чудо! – каждый из них был полон. Блеск и запах. Живые и теплые. Замершая нежность пуховок. Как будто хозяйка всего этого богатства выбежала на минутку. Сейчас вернется. У меня задрожали губы, руки и колени.