Пепел на ветру - Катерина Мурашова

Аркадий подумал, что после того, как с этой девочкой уже случилось все ему известное, следующая минута вряд ли сулит ей нечто экстраординарное. Но промолчал. Сказал о другом:

– Юрий Данилович, как же без объявлений и приглашений? Может, Льва Петровича сейчас и дома-то нет. Работает еще, вот как вы, или, наоборот, в гости отправился…

– Нет-нет, он дома, поверьте, я знаю. Вечера Лео всегда проводит с семьей. Это, можно сказать, традиция. Если и исполняет какую срочную на завтра работу, то, так сказать, в кругу…

– Ну вот, – окончательно расстроился Аркадий. – Нет, Юрий Данилович, как хотите, но меня увольте! Человек отдыхает с семьей, а тут мы… То есть вы поезжайте, конечно, коли хотите, предупредите его, пусть он мне время назначит. Мы ж с господином Осоргиным даже и не представлены. И вот я на его семейный вечер врываюсь из мартовской метели…

– Бросьте, Аркадий Андреевич! Едемте, лишнего не думая. Я вам сейчас объяснять не буду, но как приедем, сами увидите и все поймете.

«Что это я еще пойму? – подозрительно подумал Аркадий. – Архитектор тоже оригинал, что ли? Вот досталась девочке семейка… Ну так она и сама получилась… не из средних натур».

– Не волнуйтесь, коллега, – проницательно заметил Рождественский. – Лев Петрович всячески достойный человек, я его знаю уж больше четверти века, и все это время в нем, к уважению и восхищению моему, живет не знающая уныния бодрость и непоколебимое упование на Господа.

«Отрекомендовал изрядно», – признал Аркадий и слегка успокоился.

Глава 16,

в которой Глэдис Макдауэлл и Люша Розанова рассказывают друг другу о своей жизни, а потом Люша танцует для Глэдис

– …Почти десять лет, но, конечно, я тоскую… Семья и родина, увиденная свежим глазом ребенка, – это самое большое богатство, которое есть у человека. Я родилась в Небраске. Ты знаешь, что такое прерия?.. Все равно не знаешь, об этом нельзя прочесть в книгах. Это можно только вдохнуть. Лучше всего осенью на закате.

Красная жесткая и сухая трава, с тебя ростом, залита предвечерним светом. Она тянется на много миль кругом, до самого горизонта. Кажется, что она вот-вот поглотит и наш дом, и наши кукурузные поля, и низкие пожелтевшие клены, и кусты пузырчатой вишни… Она как прибой, как море, как океан, из которого зародилась жизнь. Солнце перед закатом светит неистово и ярко. Бегают туда-сюда вокруг своих нор луговые собачки, низко летят на охоту земляные совы, которые тоже живут в норах, мы с младшим братом идем, раздвигая траву палками… Палки нужны, чтобы отгонять и убивать гремучих змей, их там дикая прорва. Трава отливает медью и бронзой, а желтые кукурузные поля блестят червонным золотом. Стога розовые, от них – синие тени. И перед нами тоже две длинные тени – два темных пятна быстро бегут по ржавой траве…

– Какой волшебный металлический мир, тетя Глэдис! – сказала Люша. – Я хотела бы взглянуть и понимаю, что ты скучаешь по нему. Когда-нибудь я расскажу тебе о моем доме – Синей Птице. Я знаю, ты поймешь меня.

– Металлический? – удивленно улыбнулась Глэдис. – Ах да, ты права, это в моем рассказе. А зимние голые поля в наших местах похожи на серое листовое железо…

– Вот видишь! – воскликнула Люша. – Ты родилась в прекрасном краю и я тоже – у меня там зимой в лесу было столько самоцветов! Ты – Большая Металлическая Глэдис, очень сильная!

– А ты – Самоцветная Крошка Люша, очень хитрая!

Обе согласно рассмеялись. Когда Глэдис смеялась, у нее высоко поднималась губа и над зубами были видны ярко-розовые десны. Так же когда-то смеялась Голубка, лошадь Ляли и Люши. От этого случайного совпадения Люше стало еще веселее.

На спиртовке сварился кофе. Розовая фарфоровая лампа на высокой ножке освещала стол, кусок темно-зеленой плюшевой скатерти с кистями, тарелку с баранками, изголовье кровати с подушкой в голубоватой, туго накрахмаленной наволочке.

Комнатка под крышей была тесная, только повернуться, но очень уютная. Потолок заметно скошен, окно низкое, широкое, на обширном подоконнике – много цветов.

«Зачем мне больше места? – говорила Глэдис. – Я сюда не плясать прихожу. Плясок мне и на работе хватает».

На стенах – несколько ярких афиш с текстом на английском и на русском языках. Фотография молодой Глэдис в умопомрачительной огромной шляпе, похожей на витрину колониальной лавки, – с перьями, птицами, цветами и фруктами.

– Еще я скучаю по нашей американской публике… – сказала Глэдис. – Ведь я же артистка. Ваша публика по сравнению с нашей похожа на сырую штукатурку.

– Тетя Глэдис, а моя мама хорошо танцевала?

Глэдис Макдауэлл рассказала Люше, что Ляля Розанова когда-то называла ее «сестра». «Стало быть, тебе я получаюсь тетей», – объяснила она девочке. Люша охотно согласилась называть ее «тетя Глэдис».

По-русски Глэдис говорила хорошо и почти без акцента, знала и любила русские поговорки, но как только начинала волноваться, часто вставляла в речь английские слова.

Иногда Люша, пробуя себя, отвечала ей по-английски. Глэдис радостно светила деснами, ей было приятно услышать хоть и несовершенный, но родной язык. Некоторое время говорили на английском, потом снова возвращались к русскому. Речь девочки была вполне грамотной и местами даже ярко образной, но американка не могла отделаться от ощущения, что в чем-то для собеседницы одинаково затруднителен разговор на обоих языках. Объяснения этому она пока не находила.

– Ляля-то? Да нет, пожалуй. Танцевала, конечно, гнулась, плечами водила, но как все ее племя – не более того. Вот пела она действительно редкостно. Голос – как темный бархат. Или точнее – как черный омут у старой мельницы, под поверхностью которого бурлят водовороты и вихри первобытных страстей… Это не я сама придумала, это корреспондент в газете так про ее пение написал. Ляля раз десять просила меня заметку вслух прочесть, я и запомнила. Сама-то она неграмотная была… А тебя вообще чему-нибудь учили? И откуда, кстати, ты понимаешь и даже говоришь по-английски?

– Меня учили. О да… – улыбнулась Люша и задумалась, вспоминая.

Никак нельзя сказать, что моему обучению и развитию не уделяли должного внимания. Напротив. Когда выяснилось, что я не развиваюсь, как положено нормальному ребенку, мое развитие пытались стимулировать самыми разными средствами и методами. Причем в течение нескольких лет после заключения калужского психиатрического светила отец, все еще на что-то надеясь, хватался буквально за соломинку. Иногда даже мой свободный от всяческих рамок ум склонен был считать применявшиеся методы экзотическими (хотя, разумеется, самого этого слова я тогда не знала). Например, несколько месяцев жил в усадьбе здоровенный краснолицый немец по имени Фридрих Берггольц, который пытался обучить меня математике и немецкому языку следующим способом: в самый неожиданный момент на голову мне выливалось ведро холодной воды, а бравый Фридрих в это время громовым голосом выкрикивал немецкие артикли, времена глаголов и основные правила арифметики. Согласно передовой мысли Фридриха, такая сильная стимуляция способствует запоминанию у умственно отсталых детей. В отличие от большинства других своих «учителей» Берггольца я побаивалась, тратила множество умственных усилий на попытки разгадать его очередной коварный замысел и, в общем-то, уже неплохо разбирала его лающую немецкую речь и даже иногда, собрав волю в кулак, «отгавкивалась» ему в ответ, когда нянюшка Пелагея наконец возмутилась и буквально тряпкой выгнала из усадьбы «измывавшегося над несчастным дитем» германца. Напрасно Фридрих пытался объяснить отцу, что в моем состоянии наметился явный прогресс, что я уже практически говорю по-немецки целыми фразами и легко решаю несложные арифметические задачи, выбрасывая в окно именно то количество яблок, которое должно получиться в ответе… Отец встал на сторону нянюшки, а я проводила покидающего Синие Ключи Берггольца целым яблочным залпом из окна кладовки и воплем: