Охота на Роммеля - Стивен Прессфилд

Мой шурин старался помочь мне. Я любил его как друга. Видит Бог, он заслужил свой Боевой крест на отвороте лацкана, пробивая себе путь из Тобрука штыковыми атаками в гуще вражеских отрядов. Но чем больше он обещал забрать меня отсюда, тем сильнее я понимал, что должен вернуться в пустыню. Эрлих молча слушал. Позже, когда Джок ушел, мы продолжили нашу беседу.

Приняв счастливый билет, предложенный мне шурином, я больше никогда не увидел бы своих товарищей из ПГДД. В любом случае, Королевский танковый полк заберет меня обратно. Неужели я буду настолько глуп, что откажусь от помощи Джока? В пылу сомнений я рассказал Эрлиху об итальянцах, которых мы расстреляли у Бенины. Немец промолчал, и это заставило меня поверить, что он имел схожий опыт.

— Начальство должно цеплять тебе медаль, — наконец ответил он.

Я поделился с ним воспоминаниями о Стэндадже и Милнсе. Он понял мою печаль. Затем появился санитар и обработал раны Эрлиха. Я видел, что этот процесс был адски болезненным. Сначала лицо немца стало желтым, потом пурпурным, но он не издал ни звука. Из-за общей нехватки лекарств тут не кололи морфий — ни ему, ни другим. Довольно долго он лежал очень тихо. Я даже испугался, что он перестал дышать.

— Чэпмен…

— Да?

Я перекатился на бок и повернулся к нему.

— Ты не обижаться, если я сказать что-то о твоих соплеменниках?

Мне не терпелось услышать его наблюдения. Я понимал, что он ссылается на мою дилемму. Однако я сказал, что мы можем отложить разговор, если усилия, необходимые ему для произнесения слов, вызывают боль в его ранах. Он усмехнулся и приподнялся на локте, чтобы наши взгляды встретились.

— Вы, англичане, с неохотой принимать достоинства воина. Это смущать вас. Вам нравится считать себя гражданскими лицами, которых страна призвать к оружию. Я забыть это слово… Мирный средний класс.

Он хмыкнул над произнесенным термином и тут же скривился от боли в кишках. Ему потребовалась долгая пауза, чтобы восстановить дыхание.

— Но вы, англичане, являться хорошими воинами. И ты, Чэпмен, тоже. Поверь тому, кто видел вас на поле боя.

Я сказал, что не совсем понимаю, к чему он это говорит.

— Не бойся принять решение, — сказал Эрлих. — То решение, которое воин принимать как воин.

Он улыбнулся мне.

— Поверь мне, друг, оно не превратить тебя во «вшивый немец».

Эрлих уснул. Я последовал его примеру. Проснувшись поздним вечером, я увидел, что на койке Эрлиха лежал другой раненый офицер. За ночь на ней умерли еще два солдата — один из Родезии, второй из Австралии. Я должен был выбраться отсюда. А что, если просто уйти? Приехать в штаб ПГДД и доложить по рангу о своем возвращении? Пусть армия пошлет меня на новое задание. Но я боялся, что бюрократическая система, потеряв мой след в госпитале, объявит меня пропавшим без вести или даже погибшим в бою. Они отправят сообщение Роуз… Как предотвратить такое недоразумение? Я решил обратиться к южноафриканскому майору, который ставил мне диагноз. Я нашел его у хирургической палатки, где он наскоро перекуривал с двумя другими врачами. После нескольких фраз он понял мою тревогу.

— Конечно, уходи, — сказал он. — У нас тут каждая койка на вес золота.

Майор рассказал мне, где достать бланк поздравительной телеграммы. Мое сообщение в пятнадцать слов отправят любому, кого я укажу. Что касается оформления документации, то госпиталь не справлялся с потоком бумаг. Задержка в среднем составляла сорок восемь часов. Это давало мне неплохую фору во времени.

— Переезжай от одного перевязочного пункта к другому. Таким образом, если у тебя ничего не получится, ты не будешь обвинен в дезертирстве и не останешься на обочине дороги.

Я отправил Роуз следующее послание:

В госпитале виделся с Джоком спасибо ему за заботу люблю тебя и ребенка.

Когда я вышел из канцелярии, майор подозвал меня к себе и насыпал мне в кулак горсть белых таблеток.

— Ты тот парень с пневмонией, которого я осматривал два дня назад, не так ли?

Он ощупал мой живот и ребра над печенью.

— Боюсь, у тебя разлитие желчи.

У входа в отделение лежали сотни ботинок, поясов, головных уборов и плащей — в основном это были вещи тех людей, которые в них больше не нуждались. Я взял себе пару высоких ботинок и новую шинель. Через два часа мне удалось поймать попутку, и я помчался к фронту.

На самом деле мои болячки не были такими серьезными, как думали врачи. Я имел эти хвори и раньше — в Палестине и в Акарите. Пенициллин оказался чудесным лекарством. Я уже наполовину вылечился. Что касается моего живота, то кто из нас не страдал болезнью «гип-попа-тама»?

Перед отъездом я отправился на поиски Тинкера. Он уже уехал. Я не смог найти ни Уайлдера, ни Попского. Кто-то сказал мне, что передовая база ПГДД переместилась в оазис Зелла, откуда я недавно улетел. Она находилась в ста пятидесяти милях южнее Эль-Агейлы. Мне удалось поймать попутку к Вади-Матратин. Этот пятитонный «Бэдфорд» вез на фронт рождественский груз — банки с консервированными вишнями и консервы с ветчиной.

Все машины двигались только на запад. На Виа-Бальбиа образовался затор из пушек и грузовиков. Я случайно наткнулся на парня, с которым занимался греблей в Магдалене. Его звали Джефферс. Он теперь был капитаном технической службы. Узнав, что я мокну в кузове под дождем, Джефферс перетащил меня в кабину своей трехтонки. Я сосал кальций из бутылки, как щенок молоко. Но микстура не помогала. Мои кишки опустошались через каждые двадцать минут. Половина солдат в грузовиках находилась в том же состоянии. Фельдшер прочитал нам лекцию:

— Пейте как можно больше жидкостей, иначе вас убьет обезвоживание.

Он раздал нам солевые таблетки, чтобы наши системы не замкнуло из-за нехватки электролита. На каждой остановке мы брали с собой на прогулку лопаты. Всем уже надоели одни и те же лица. Разговоры не клеились.

— Говорят, что от этого дела хорошо помогают пережаренные тосты, — тужась, сказал один парень.

Он пояснил, что активированный уголь обладает куда большей поверхностью, чем любая другая съедобная субстанция. Поэтому уголь выводит из желудка все плохие вещества.

— Завянь, — ответил парень, сидевший на корточках рядом со мной. — Где мы найдем здесь тостеры?

Если прошлогоднее отступление к Каиру солдаты называли «тупозадым», то это наступление было еще хуже. Тысячи людей оказались оторванными от своих подразделений. Целые колонны машин блуждали по дорогам, не зная, как им попасть к указанному месту назначения. Казалось, что водителям давали только три установки: там будет лишь одна дорога, одно направление и никакой военной полиции, указывающей путь к фронту.

К полуночи на меня нахлынули мрачные размышления. Не совершил ли я серьезной ошибки, покинув госпиталь? К двум часам ночи температура стала почти нулевой. Брезентовая кабина грузовика не держала тепло. В полуобморочном оцепенении я цеплялся за деревянное сиденье. Холодный дождь пробивал через полог окна, закрытый на «молнию». Я сутулился и ежился, как больной старый кот. Позади в кузове с брезентовым верхом ехали южноафриканские пехотинцы. Два отделения. Парни сидели на лавках лицом к лицу, с ружьями между колен и со стальными шлемами под мокрыми локтями. Молодые солдаты прижимались к стволам «энфилдсов», словно пьяницы к фонарным столбам.

Наверное, так же ехали и итальянские солдаты, которых мы расстреляли под Бениной. Они продолжали являться мне в бредовых видениях. Я не мог избавиться от них. Я никогда еще не чувствовал себя таким посторонним на этой войне. Грузовик, который меня подвозил, форма на моем теле — все это было случайными аксессуарами. Но я продолжал оставаться самим собой. И я не мог оправдать убийство людей в ту чертову ночь заезженными словами «война» или «враг». Тем не менее вокруг действительно шла война…

Я переживал моральный кризис. В то же время из-за холода и невыносимой дрожи мне казалось, что те события происходили с кем-то другим. Я старался ни о чем не думать, но внутренний взор под моими веками продолжал сиять, как киноэкран, прокручивая страшные кадры снова и снова. Моя ситуация не могла быть описана нормальной логикой. Армия хотела отправить меня в тыл, где я мог бы встретиться с женой и ребенком. Мы мечтали об этой встрече больше всего на свете. Однако сейчас (в нарушение всех приказов и моих ожиданий) я спешил на фронт. Почему? Потому что я чувствовал вину за убийство вражеских солдат. Но ведь именно это мне и полагалось делать! Вступая в армию, я сам согласился убивать врагов. И как я надеялся искупить свою вину, попав на фронт? Убивая еще больше врагов? Предпринимая действия, которые так или иначе привели бы к гибели других итальянцев и немцев? Как будто следующая бойня могла аннулировать предыдущие убийства, которые, в принципе, и не считались преступлениями. Возможно, моя страна когда-нибудь наградит меня за них, и я без сомнения буду получать открытое или тайное удовольствие, нося ордена и медали.