Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Плоть на ногах, ягодицах и искромсанном животе расползается в местах соприкосновения со швами испачканных кровью пижамных шорт. Обнажённое гниющее тело ужасно смердит: трупный газ, отвратительный, как пердёж мертвеца, создаёт незабываемый «аромат».

Однако в джунглях мёртвое не валяется вечно. Здесь ничто не пропадает зря. Возрождение и гниение — две стороны одного процесса, и шустрые сонмы падальщиков моментально приступают к работе.

Чавкают личинки, въедаясь в глаза, и насекомые-могильщики заполняют рот. Над осколками костей роятся тучи мух и москитов, и серая слизь продолжает вытекать из черепа.

Носком ботинка переворачиваю его голову. Чавканье словно бы усиливается и почти оглушает. Мухи повсюду. Глаза Люка открыты, и на лице выражение удивления.

Мы все когда-нибудь умираем, Люк. Какая гадость!

На лбу над левым глазом — кружок синюшной, не больше полудоллара, плоти прикрывает дырочку, куда вошла пуля.

При ударе 7,62-мм медная пуля пробила кожу, хрящи, кости и лобную пазуху, заполненную жидкостью, разорвала нервы, артерии, перегородки, мускульные ткани и кровеносные сосуды и, наконец, развалила на куски его интеллект — три фунта белковой массы, которая отделяла его от животного мира и давала ему власть над ним.

Мозг, мягкий, как масло, а теперь бесформенный, как студень, когда-то формой напоминал орех и размером был не больше бейсбольного мяча. Это был удивительно смертоносный орган, ибо с его помощью он мог убивать ради самого убийства: ради удовольствия, спортивного интереса или Северо-Вьетнамского флага — всё равно.

Клетки мозга слагались воедино, будто тщательно огранённые драгоценные камешки в часах «Ролекс», и работали как микрочипы человеческого компьютерного банка данных, храня мысли, чувства, мечты и фантазии этого парня.

Но не более того.

Пуля сравняла мозг с мусором, похоронила, как цыплячьи потроха, — вытолкнула серую массу из черепа и пролила на землю. Его флюиды, живые ткани, волосы и кости вырвало вулканической силой из затылка, а из развороченного двумя другими пулями живота свисали зелёно-бурые внутренности.

Кишки — наиболее уязвимое место человека. Это центр его бытия, где сосредоточены его страсть созидания и одержимость разрушения. Именно здесь он чувствует агонию и экстаз: любовь и гнев, ненависть и страх, голод и болезнь.

О чём он думал перед смертью? Как спасти свою жизнь? Или чью-то другую? Больно ли ему было? Чувствуют ли азиаты боль так же, как мы?

Я видел, как он завертелся, когда я нажал на спусковой крючок, как он медленно упал навзничь, не издав ни звука. Он, наверное, умер сразу. Ни речей. Ни прощального ужина. Ничего.

Я всматриваюсь в него. Изучаю лицо и изуродованное тело больше с любопытством, чем с отвращением, и размышляю о том, какой он был. Почему пересеклись наши пути. И почему один из нас выжил, а другой — нет.

Посмотри на его кожу. Она словно воск…

Ладно, Люк, просыпайся; хорошо сыграно, но пора вставать и выметаться. Ты не мёртв. Это всего лишь игра. Пора просыпаться и уходить. Восстань из мёртвых, что б тебя!

Странно смотреть на фотографию молодого человека, которого убил 30 лет назад, и по-прежнему гадать, кем был он, и кем бы мог стать, если бы…

Если б я сфотографировал тебя при жизни, Люк, фотография могла бы мне что-нибудь рассказать. Я смог бы заглянуть в твои глаза и наверняка разглядел бы твою душу.

Но кто может читать по лицам мёртвых?

Я вижу, что в его заднем кармане что-то есть. Неужели не заметили, когда обыскивали тело?

Достаю бумажник, в нём — удостоверение личности. Зовут Ли Ши Тринь. Родился 2-го февраля 1941 года.

О Боже, мой ровесник.

Ещё пара фотографий, старое письмо, несколько мятых банкнот, патронташ, мешочек с рисом, расчёска и маленькие ножницы для ногтей. На одной фотографии он с красивой молодой женщиной и ребёнком. На другой он с дружками в геройских позах — наверное, снялись перед уходом на войну с американцами.

Жена его бы сейчас не узнала. Сколько понадобится ей времени понять, что муж мёртв? Что станет с его женой и ребёнком? Как они будут жить?

Что, если никто ей не скажет? Что, если она месяцами будет мечтать о триумфальном возвращении — о возвращении, которое никогда не состоится? Что, если она будет ждать писем — писем, которых он больше не напишет никогда?

Конечно, она будет искать причины. Убеждать себя, что всё нормально, что ему просто не хватает времени для выражения своих чувств, что ему некогда рассказать ей о ходе войны на Юге.

Но чем дальше, тем верней она будет готовиться к худшему, тем скорей будет расти тревога, и дни перейдут в бессонные ночи, и одно лишь страстное желание охватит её: чтобы вернулся домой, чтобы подал хоть весточку, — и не знает она, что сгинул он в джунглях…

Насовсем.

Может, мне следует ей написать. Наверное, я должен приехать к ней в Бу Доп Доп после войны и объяснить, что произошло. Отдать бумажник и фотографии.

Током высокого напряжения пронзают меня противоречивые чувства.

Так, значит, Люк — человек. Эта вонючая обезьяна, этот неуловимый призрак, исчезающий с утренним туманом. До меня не доходило, что он такой же, как мы, что его молодым насильно призвали служить «правому делу».

В его армии не было ни сокращённой службы в один год, ни краткосрочных отпусков в Бангкок, ни пива, ни почты, ни лекарств, ни горячей пищи, ни вертолётов, ни медпунктов в тылу. Люку гораздо хуже, чем нам. Он приговорён воевать, пока не убьют или не кончится война.

Я опускаюсь на колени на ворох листьев и, не отрываясь, смотрю на него. Касаюсь его — и быстро одёргиваю руку.

Что это я, блин, делаю? Это всего лишь узкоглазый. Мертвец. Он ничто, дерьмо…

Но что, если душа его ещё здесь: медлит и присматривает за телом?

Тогда — может быть, из любопытства, может быть, чтобы рассеять страх — я снова протягиваю руку и медленно провожу по его щеке.

О Господи! Он такой же, как я. Человек. Человеческое существо, а не только грязный азиат. И, что всего важнее, мне нужно было доказать обратное. Мне нужно было поверить, что он был чем-то другим, чем-то меньшим.

Прости, Люк. Мне очень жаль…

Я заболеваю от вида исковерканной плоти, и сердце моё тяжко бьётся, словно хочет вырваться из груди.

Он не похож на мёртвых, которых я видел. Мне приходилось бывать на похоронах родственников, и они мирно лежали в ореховых гробах с латунными ручками, выставленных в похоронных залах; лица их были припудрены, руки аккуратно сложены. Смерть их была уютна. Пришедшие проститься глотали «Валиум», и подчас проводы были так отрепетированы, что казались подделкой, как если б в «Кадиллаке» хоронили того, кто всю жизнь толкал перед собой тачку.

Как-то я коснулся руки мёртвой тётушки. Она была холодна, как лягушка. По спине пробежали мурашки. Тётя была бледна и словно вылеплена из воска. Но смотреть на её лицо было не страшно — ничего подобного этому.

Мёртвое тело передо мной больше напоминает собаку, сбитую на просёлочной дороге и разорванную на куски. На мохнатые бесформенные куски розового мяса…

Тело считается земной юдолью бессметной души. Как в таком случае душа может обитать в таком навозе?

Как?

Может быть, у Люка нет души.

А ну как есть? Что тогда?

Двадцать шесть лет он как мог питал и берёг своё тело. И теперь оно — всего лишь кучка кровавых ошмётков, испускающих тошнотворные химикалии. Пройдёт несколько недель, и джунгли обглодают его до косточек.

Я был потрясён.

Господи, что мы здесь делаем? Что мы вытворяем с ними? Что творим с собой?

Меня учили ненавидеть его. Я должен был считать его недочеловеком, каким-то недостающим звеном между обезьяной и человеком — такой вот тактике психологического выживания обучала нас армия с первой недели пребывания в учебном лагере.

Мне стало страшно смотреть на это безжизненное тело. Я задохнулся. Слепой ужас охватил меня в третий раз за этот день. Я представил самого себя, валяющегося изуродованным до неузнаваемости. Меня прошиб холодный пот, стало трудно дышать, я задрожал и перестал соображать, где нахожусь. Это Джамбо, великий аннамский слон, опять встал мне на грудь и хоботом заткнул нос, словно засунул меня, задыхающегося, в жопу.

Я закурил сигарету — и выблевал ветчину с бобами.

— А мне так всё равно, — похвастался Нейт Симс. — Будет теперь отдыхать по частям, немая дохлятина.

— Привыкнешь, — фыркнул Пол Харрис. — Подумаешь, узкоглазый…

— Ты имеешь в виду, он БЫЛ узкоглазым, — поправил Симс. — Теперь это уже кусок тухлого мяса.

— Такие вот дела: несколько моих лучших друзей мертвы, — хлопнул жвачкой Харрис.

— Ну, как теряется девственность? — засмеялся Симс.

Меня опять вырвало.