ЕВАНГЕЛИЕ ОТ КРЭГА - Ольга Ларионова

Но Юргу, ежедневно навещавшему гнездовье и внимательно приглядывающемуся к сыну верховного судьи, чудилось иное – безотчетная радость при одной мысли о том, что с ним снова будет его собственный крэг…

Малыш вылупился на девятый день, едва первая луна выбелила пестрые мхи гнездовья. Мона Сэниа и Юрг, появившиеся здесь сразу же, как до них долетел восторженный зов Пыметсу, с естественным восторгом разглядывали крошечное пернатое чудо. Новорожденный птенец, не крупнее голубя, тем не менее был точной копией взрослого крэга, ничем не напоминая мокрых беспомощных малышей, появляющихся в гнездах обыкновенных птиц. Белый на первый взгляд, он сохранил на своем оперенье тот голубоватый перламутровый отлив, который был присущ скорлупе яйца; клюв, коготки и изящный хохолок были темно-голубыми.

– Фируз! – негромко позвал Кукушонок.

И новорожденный крэг, в первый раз расправляя подсвеченные луной лазоревые крылья, легко порхнул навстречу родителю.

– Прелестно, – прокомментировал Юрг. – Урыдаться можно.

Мона Сэниа встревоженно вскинула ресницы – так ведь верного Кукушонка и обидеть недолго.

– Не будем им мешать, – проговорила она, отступая назад и увлекая за собой мужа. – Подрастай побыстрее, Фируз, ты – наша единственная надежда!

А очутившись у себя в спальном покое, она недоуменно взглянула на Юрга:

– Что с тобой, муж мой, любовь моя? Разве можно оскорблять того, кто нам верен?

– Да у меня и в мыслях не было! Хотя – крэг все-таки…

– Его воспитают Гуен и Кукушонок, а верность завету – в природе крэгов. Не их беда, что венценосный синклит заставляет их творить зло…

– Сэнни, да что с тобой? Еще немного, и ты начнешь этим тварям клювики вытирать!

– Я только справедлива, чему учили меня с малолетства (ого, снова речь королевской дочери!). Всем нашим джасперианским крэгам я свернула бы шеи, последовательно, поодиночке и с наслаждением. Но Кукушонок и его сын исключение. Значит, могут быть исключением и другие. Кстати, что ты сделал с золотым яйцом, которое предназначалось нашему Ю-ю?

Юрг задумчиво почесал в затылке:

– Если память мне не изменяет – выбросил на помойку. До того ли было!

Их глаза встретились, и оба поняли, что думают об одном: если бы не обстоятельства, может быть, у них бы сейчас было на одного члена семьи больше.

– Сделанного не воротишь, – вздохнул Юрг. – Будем теперь надеяться на то, что наша кроха окажется акселератом и будет расти так быстро, как предсказывал его папаша.

Он хотел еще добавить: а много ли мы знаем об истинной природе крэгов и что в нее заложено? Но промолчал, потому что ответить на этот вопрос Сэнни не смогла бы. Вот разве что Алэл…

А Фируз, кажется, действительно был акселератом. Через неделю он был уже величиной с фазана, через две – с глухаря, через месяц он уже укутывал плечи Пыметсу легким перовым покрывалом, и принцессе пришлось пожертвовать своим единственным зеркалом, привезенным с Барсучьего острова, чтобы ее младший дружинник, точно красна девица, мог постоянно любоваться шелковистыми павлиньими переливами, которые ласково попыхивали на молочно-бирюзовой поверхности его живого убора. Юрг ворчал что-то про «нарциссов комплекс», но все меры перевоспитания самовлюбленного молодца решил отложить до того времени, когда он выполнит свою задачу. Темные, как египетская ляпис-лазурь, коготки еще не дотягивались до запястий, и, чтобы удержаться на плечах молодого хозяина, Фируз вцеплялся в тонкий обруч офита, так что крылья, обвиваясь вокруг головы, превращались в затейливую чалму, увенчанную горделивым хохолком. Залюбуешься. И чтобы это любование не перешло все мыслимые границы, Юрг придумал для Пыметсу нелишнюю тренировку: по его просьбе Сорк нарисовал по памяти все магические карты, бывшие в игре с эрлом Асмуром; перед дружинником складывали колоду, из которой попеременно изымали какую-нибудь пару карт, и он должен был за одну-две секунды установить, каких картонных картинок не хватает.

Худо-бедно, а к концу месяца он с этой задачей уже справлялся.

И все-таки когда мона Сэниа, поутру появившись в пестроковровой плошке на верхушке Левопередней, сказала: «Пора!» – Пы побледнел и хватанул воздух ртом. И что он волновался – ведь в прошлый раз отправился в отцовский замок с легким сердцем, хотя и с той же задачей? У принцессы удивленно дрогнули брови, но нечаянная мысль – а не девицу ли какую вспомнил дружинник, что так взволновался – остановила чуть не сорвавшийся с губ вопрос. Впрочем, ответить на него Пыметсу все равно не смог бы: его томило неясное предчувствие, угнездившееся непонятно где – так перед медленно вызревающей грозой каждая жилка в теле наливается тягомотной стынью… А ведь мечтал, что полетит в отцовские хоромы, как молвь-стрела легкокрылая, несущая солнечную весть.

Но счастье вернулось к нему полной мерой, как только он почувствовал под сапогом гулкий камень отцовского двора. Он размашисто шагал по серым плитам, неся на сгибе локтя, точно кречета, диковинную голубовато-перламутровую птицу, какой не видывал еще никто на Джаспере, и все многочисленное семейство верховного судьи, высыпавшее из хоромины, позамирало, разинув рты. Пы с изумлением отметил, что все они как один были в новеньких обручах с черными глазками, но тут же следом выметнулись сервы, да не какие-нибудь кухонные, а парадные, изукрашенные резьбой и воронеными накладками с цветным стеклом вместо самоцветов – раньше таких брали на приемы да балы, чтобы несли за хозяином плащ, а если вдруг подвернется благодатная оказия, то и все остальное, вплоть до исподнего.

Но сейчас парадные сервы несли шесты с перекладинками, тоже причудливо изукрашенные, и на верхушке такого сооружения лениво ниспадал всем своим оперением сонный крэг. Теперь вот так, значит. Пы знал отца – если что заводилось при королевском дворе, то он, как верховный судья, первым перенимал новшество, чтобы в случае чего иметь право попенять тому, кто к монаршим нововведениям недостаточно внимателен.

Братья и сестры, все, как и он сам, черноволосые и низколобые, остолбенело следили за его триумфальным шествием; когда же он приблизился к кованой двери, даже днем угрюмо затворенной от солнечных лучей (скуп был батюшка-судья, ковры берег старинные, чтобы на солнце не повыгорали), обе створки вдруг широко распахнулись, и на двор, распрямляя квадратные плечи, вывалился глава семейства собственной персоной. Видно, углядел сына в узкое, как бойница, оконце и не выдержал, не стал дожидаться, как в прошлый раз, в гостевой зале, точно встречал чужого. Пыметсу открыл было рот, чтобы проговорить все то, что было хорошо заучено и десятки раз отрепетировано (чтобы не брякнуть лишнего), но, поперхнувшись, замер: на глазах никогда не знавшего жалости рубаки подрагивали две крошечные мутные слезинки.