Замок - Гурвич Владимир Моисеевич

— Мне надо все это освоить и осознать, Феликс Александрович. Можем продолжить?

— Конечно. Жду следующего вопроса.

— Что вы думаете о Боге? Вы верите в него?

— Я не верю в Бога, но я его не отрицаю. С моей точки зрения вера в Бога и не только в него самое бессмысленное занятие, плод неразвитого ума. Более того, я убежден, что если Бог есть, он вовсе не желает, чтобы в него верили, он желает, чтобы его познавали. Иначе для чего он одарил человека креативными способностями. На самом деле Бог предлагает нам не веру в Него, а сотрудничество с Ним. Вера же возникла у людей, лишенных дара творца. Под этим понятием я имею в виду способность познавать Высшую реальность и тем самым приближаться к Богу. Насколько близко — понятие не имею, да и расстояние тут не важно. Главное — направление движения. Понимаете, Сергей Станиславович, вера — это одно из самых примитивных проявлений нашего сознания, оно движется по крайней узкой тропинке и не допускает переход на другие пути. Вспомните, как ожесточенно любая религия борется и еретиками, иноверцами, атеистами. Вера на самом деле боится всего, это чисто охранительное явление. Помимо прочего, узость и ограниченность всегда делает человека злобным, непримиримым к другим воззрениям. А все потому, что представления верующего о Боге крайне упрощены, он представляет его виде чародея, способного из ничего сделать все, что угодно. Честно говоря, ничего глупее я даже не знаю. Все устройство Вселенной, мироздания говорит о том, что оно подчинено сложным процессам, которые реализуются благодаря невероятно тонким технологиям и настройкам, до которых нам, землянам еще невероятно далеко. Но кто-то их же создал. От того, что мы ничего не знаем о Боге или о высшем разуме, это не причина для их непризнания или опровержения. Я убежден, что Бог нам говорит: познавайте, Я в этом заинтересован не меньше Вас. Вы спросите: в чем Его интерес? Я отвечу, что не знаю, но я очень ясно его ощущаю. В этом плане меня всегда забавляло непримиримое противоречие между креационизм и эволюционной теорией. Я не понимаю, почему Бог не мог поручить эволюции трудоемкую работу по образованию жизни? Ну не может он просто так все сделать сам то ли взмахом руки, то ли выдыханием воздуха. Нужны механизмы для всего. И Бог это с одной стороны величайший механик, а с другой — программист. Мы всего Его программы, и вы, и я и все, что нас окружает. Любое произведение, любая мысль уже существуют в информационном поле, мы лишь считываем их оттуда. Вопрос в том, а кто все это написал или придумал? Ведь все это не могло возникнуть само по себе. И зачем эту информацию вкладывают в наши головы? Вот о чем должны задумываться и искать ответы религии. Они же вколачивают в наши мозги готовые штампы и стереотипы. На эту тему можно говорить бесконечно, но, думаю, пока достаточно.

75

Лагунов уже как минут пять покинул террасу, а все, кто на ней был, хранили молчание. Первым его нарушила Мазуревичуте.

— Было видно, что нашему журналисту пришлось не просто, — улыбнулась она. — Он явно не привык к подобным откровениям. Я наблюдала за его лицом, периодически на нем появлялось несчастное выражение.

— Это нормально, — сказал Каманин, — многие любые, даже незначительные проблески истины воспринимают, как несчастье. Им слишком трудно отказываться от предубеждений, которыми захламлен их мозг. Вот поэтому я всегда выступал за то, чтобы детские умы охраняли от закачки в них всяких привычных идей и представлений. Их потом очень сложно оттуда удалять. Для огромного числа людей это становится невыполнимой задачей. Впрочем, Рута, как ты говоришь, наш журналист еще не самый замшелый представитель людского рода; если постараться, то из его головы можно вышибить немалую часть находящейся в ней дури.

— Ты хочешь, чтобы этим занялась бы я? — удивилась Мазуревичуте.

— Я заметил, что он на тебя как-то особенно поглядывает. Если ты ему нравишься, он более лояльно будет относиться к твоей лоботомии.

— Даже если я ему нравлюсь, это не причина для того, чтобы я занялась его просвещением. У меня других дел, как говорят у вас в России, выше крыши.

— Кстати, тебя просил зайти к себе Иван. Ему-то ты не откажешь в сеансе психотерапии.

— Ему не откажу. Надо идти прямо сейчас?

— Ты же знаешь мой принцип: никогда ничего не откладывать. Любая отсрочка — это невосполнимая потеря.

— Этот принцип я усвоила на всю жизнь. Поэтому иду. — Мазуревичуте встала со стула. — Знаешь, Феликс, хорошо, что Иван не слышал твое интервью.

— Почему?

— У него опять бы возникло желание поспорить. А это ему сейчас ни к чему.

— Ты верно подметила. Потом расскажешь, как прошла ваша встреча и в каком он состоянии.

Мазуревичуте кивнула головой и вышла с террасы. Каманин посмотрел ей вслед.

— Маша, пойдем и мы в наш номер. Что-то захотелось отдохнуть.

76

Мазуревичуте вошла в номер Нежельского. Тот лежал на кровати, при виде женщины он стремительно приподнялся и сел. Его ладони машинально пригладили растрепавшиеся волосы.

Мазуревичуте села рядом с ним, взяла его ладонь в свою руку.

— Иван Михайлович, ну зачем вы это сделали?

Нежельский руки не отнял, но и не торопился с ответом.

— Знаете, Рута, я вдруг внезапно понял, что каждый человек хотя бы раз в жизни должен совершить решительный поступок, который вырвет его из собственного прошлого. Я много размышлял, как я могу поступить? И нашел только такой вариант. Ну, скажите сами, что в этих условиях можно было сделать?

Теперь задумалась Мазуревичуте.

— А ведь вы правы, ничего другого у вас не осталось.

— Я так рад, что вы меня поняли. Я боялся, что этого не случится. Хочу вам кое в чем признаться. Перед тем, как это сделать, я решил написать прощальное письмо. И передо мной встала дилемм: кому? У меня было две кандидатуры: Феликс и вы. И я выбрал вас. Стал писать, но после нескольких строчек, выбросил бумагу в корзинку. И отправился к озеру.

— Почему же вы не закончили письмо?

— Мне показалось, что оно носит чрезмерно оправдательный характер. А помните, как любил повторять Феликс: человек оправдывается не для того, чтобы искупить свою вину, а для того, чтобы уйти от ответственности. Поэтому чаще всего это проявление малодушия. Вот и я решил, что не стоит ничего писать, а все унести туда с собой.

— Я хочу вам задать один вопрос, Иван Михайлович, может быть, даже не совсем тактичный в такой ситуации.

— Задавайте, Рута. Мне уже все равно.

— Вы рады, что вас спасли? Или сожалеете, что не довели задуманное до конца?

— Наверное, вы удивитесь, но я сам постоянно задаю себе этот вопрос. И не могу найти ответ. Вот сейчас, когда вы сидите рядом со мной, я рад, что остался жив. А когда через десять минут вы покинете мой номер, меня опять начнут одолевать сожаления. По крайней мере, все было бы уже для меня кончено. Знаете, в этом есть что-то необычайно притягательное. А сейчас мне стыдно смотреть в глаза вам, Феликсу, другим людям. И вообще, не очень представляю, как теперь жить, когда вернусь домой. Придется решать столько проблем.

— А знаете, Иван Михайлович, у меня есть к вам предложение. Я хочу вас пригласить сразу отсюда поехать ко мне отдохнуть. У меня есть небольшой домик, по-вашему, дача в пригороде Вильнюса. Это место называется Антакальнис. Приятный поселок, можете там жить, пока окончательно не оправитесь. В общем, столько, сколько пожелаете. А я буду к вам приезжать. Мы будем гулять и беседовать. Как вам такое предложение?

— Я очень им тронут. Можно я дам вам ответ позже.

— Разумеется.

— Знаете, Рута, я мечтал о таком предложении с вашей стороны большую часть своей жизни.

— Мечты иногда сбываются, Иван Михайлович.

— Я знаю. Только, к сожалению, нередко слишком поздно.

— Тут я с вами не согласна. Если мечта сохранилась, то не бывает, чтобы она сбылась слишком поздно.