Иисус, которого я не знал - Филипп Янси

понадобилось время, чтобы найти для бесчестья на кресте подобающее объяснение. Отцы Церкви запретили изображать эту сцену в живописи вплоть до правления римского императора Константина, которому было видение с крестом и который запретил распятие в качестве способа казни [20]. Таким образом, до конца четвертого века нашей эры крест не был символом веры. (Как отмечает К. С. Льюис, сцена распятия не была распространена в искусстве, пока не умерли все свидетели подобных казней.)

Теперь, однако, мы встречаем этот символ повсеместно: художники изображают золотой крест на бумагах римского исполнительного суда, бейсбольные игроки крестятся, перед тем как нанести удар по мячу, а сообразительные кондитеры даже делают шоколадные кресты для верующих, чтобы есть их во время Святой недели. Хотя это может показаться странным, христианство стало религией креста — виселица, электрический стул, газовая камера — все это современное наследие креста.

Обычно мы думаем о человеке, умершем смертью преступника, как о неудачнике. Однако апостол Павел впоследствии скажет об Иисусе: «Отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собой». Что он имел в виду?

С одной стороны, я думаю о тех людях в наше время, которым удалось обезоружить власть. Судьи–расисты, которые упекли доктора Мартина Лютера Кинга в тюремную камеру, Советы, депортировавшие Солженицына, чехи, посадившие в тюрьму Вацлава Гавела, филиппинцы, убившие Бениньо Аквино, власти Южной Африки, упрятавшие за решетку Нельсона Манделу, — этим они думали решить проблему, однако только обнаружили этим свое насилие и несправедливость. Моральная сила может иметь обезоруживающий эффект.

Когда умер Иисус, даже один грубый римский солдат был тронут настолько, что воскликнул: «Человек Сей был Сын Божий». Он слишком ясно видел различие между его жестокими коллегами и их жертвой, которая прощала их, испуская дух. Бледная фигура, прибитая гвоздями к кресту, разоблачила все правящие силы мира как ложных божков, которые нарушали свои собственные обещания сострадания и справедливости. Религия, а не антирелигия, обвинила Иисуса; закон, а не беззаконие, казнил его. Своим фиктивным судом, своими бичеваниями Иисуса, своим грубым противоборством с ним политические и духовные власти раскрыли свою истинную сущность: сущность сторонников сложившегося порядка вещей, защищающих только свою собственную власть. Каждый их выпад против Иисуса обнажал их беззаконие.

Разбойники, распятые по обе стороны от Иисуса, являют собой две возможных реакции на происходящее. Один издевается над беспомощностью Иисуса: «Что это за Мессия, который не может спасти самого себя?» Другой осознал разную природу власти. Полагаясь на веру, он попросил Иисуса: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» Больше никто не обращался к Иисусу как к царю, если не считать издевок. Умирающий разбойник лучше, чем кто бы то ни было еще, понял сущность царства Иисуса.

В каком–то смысле, два разбойника представляют собой выбор, который сделала вся история, приняв решение об участи креста. Что мы видим в бессилии Иисуса: пример бессилия Бога или доказательство его любви к нам? Римляне, воспитанные на могущественных божествах вроде Юпитера, видели мало божественного в скорченном теле, висящем на кресте. Набожные евреи, выросшие на историях о могуществе Иеговы, также видели мало достойного восхищения в этом Боге, который умирал в слабости и позоре. Как видно из «Диалога с евреем Трифоном» Джастина Мученика, смерть Иисуса на кресте послужила решительным шагом против той миссии, с которой он пришел к евреям; распятие на кресте стало проклятием закона.

Даже если так, то все равно именно крест на горе изменил моральный облик мира. М. Скотт Пек пишет:

Я не могу сказать ничего более определенного о методологии любви, кроме как процитировать слова одного старого священника, который много лет провел в сражениях: «Существуют десятки возможностей иметь дело со злом и только несколько путей его преодоления. Все они являются гранями той истины, которая гласит, что единственный бескомпромиссный путь борьбы со злом — это задушить его в пределах воли, в пределах живого человеческого существа. Когда оно поглощается им, как кровь тампоном, или как копье застревает в сердце человека, оно теряет свою силу и прекращает быть».

Борьба со злом — с научной или любой другой точки зрения — может осуществляться только посредством любви конкретных людей. Необходимо желать таинства… Я не знаю, как это происходит. Но я знаю, что это существует… Когда бы это ни случилось, в мире создается легкий перевес в сторону добра или зла.

В тот день на Голгофе этот баланс сил поколебался гораздо более, чем чуть–чуть, благодаря масштабам той личности, которая поглотила зло. Если бы Иисус из Назарета был очередной невинной жертвой, подобно Кингу, Манделе, Гавелу и Солженицину, он бы оставил свой след в истории и сошел со сцены. Вокруг него не образовалось бы никакой религии. Историю изменило запоздалое осознание учениками (понадобилось воскрешение, чтобы их убедить) того, что сам Бог выбрал путь слабости. Крест объясняет Бога как Того, кто был готов отказаться от власти ради любви. По словам Дороти Сёлле, Иисус стал «односторонним разоружением со стороны Бога».

Власть, какие бы благие цели она перед собой ни ставила, склонна причинять страдания. Любовь, будучи ранимой, впитывает страдания. В точке их схождения на горе Голгофе Бог отказался от власти во имя любви.

11

Воскресение: невероятное утро

Мне кажется, что Святая неделя высасывает из меня все силы; неважно, сколько раз я прошел через его распятие, мое беспокойство за его воскресение остается неизменным — меня приводит в ужас одна мысль о том, что в этом году этого может не произойти; что именно в этом году это не случится. Любой может умиляться рождению Христа; в Рождество любой дурак будет чувствовать себя христианином. Но основное событие — Пасха; если Вы не верите в Воскресение, Вы не можете назвать себя верующим.

Джон Ирвинг, Молитва за Оуэна Мэни

Когда я был совсем маленьким, Пасха ассоциировалась у меня со смертью, а не с Воскресением, и все из–за того, что случилось одним солнечным пасхальным утром с единственной кошкой, которая у меня была за всю мою жизнь. Бутс была кошечкой в возрасте шести недель, вся элегантно–черная, за исключением белых лапок, за которые она и получила свое имя, они выглядели так, словно она осторожно зашла в лужицу краски. Она жила в картонной коробке на веранде и спала на подушке, набитой кедровой стружкой. Моя мама, настаивавшая на том, что Бутс должна научиться защищать себя, перед тем как мы будем