Белая гардения - Белинда Александра

Большинство кроватей были заняты спящими женщинами, поэтому мы с Ириной направились к двум свободным койкам в конце барака. Одна из обитательниц этого жилища, пожилая дама с изящными заколками в волосах, подняла на нас глаза, когда мы прошли мимо ее кровати. Привстав, она прошептала:

— Sind Sie Deutsche?

Я покачала головой, потому что не поняла ее вопроса.

— Нет, не немки, — произнесла она по-английски. — Русские. Это видно по форме скул.

Рот женщины был окружен сеткой глубоких морщин, похожих на шрамы. Ей было, наверное, лет шестьдесят, но из-за морщин она выглядела на все восемьдесят.

— Да, русские, — подтвердила я.

Похоже, она расстроилась, но все равно улыбнулась.

— Когда будете готовы, скажите и я выключу свет.

— Меня зовут Аня Козлова, а мою подругу Ирина Левитская, — устало произнесла я и стала укладывать Ирину на шаткую койку. Затем я засунула чемоданы под кровать (я заметила, что все держали свои вещи там). — Мы русские из Китая.

Женщина немного расслабилась.

— Рада познакомиться, — отозвалась она. — Меня зовут Эльза Леманн, и завтра вы узнаете, что все остальные в этом бараке меня ненавидят.

— Почему? — удивилась я.

Женщина покачала головой.

— Потому что они польки и венгерки, а я немка.

Признаться, я растерялась и не знала, как продолжить разговор, поэтому отвернулась и занялась кроватями. Каждой из нас выдали четыре армейских одеяла и подушку. На улице дул прохладный ветер, но в помещении воздух был тяжелый. С трудом дыша, Ирина спросила, что сказала женщина, и мне пришлось объяснить, в каком положении находится Эльза.

— Она тут сама? — поинтересовалась Ирина.

Я перевела ее вопрос Эльзе, и та сказала:

— Я приехала с мужем, он врач, и сыном. Их послали в Квинсленд на вырубку тростника.

— Сочувствую вам, — отозвалась я и подумала: «Какой смысл правительству Австралии приглашать к себе семьи со всего мира, чтобы потом разлучать их?»

Я помогла Ирине застелить кровать, потом занялась своей. Когда мы переодевались в ночные рубашки, я почувствовала, как ужасно пахли наши ноги и белье. Эльза уже спала. Я тихонько подошла к ее кровати и выключила свет.

— Завтра, я думаю, мы выясним, любят здесь русских или ненавидят, — пробормотала Ирина. Ее веки смежились, и она погрузилась в сон.

Забравшись в свою кровать, я укрылась простыней, потому что для одеяла было слишком жарко. Я была совершенно разбита от усталости, но сон не шел. Некоторое время я ворочалась, пытаясь уснуть, а затем открыла глаза и стала смотреть в потолок, прислушиваясь к прерывистому дыханию Ирины. Если австралийцы забрали у Эльзы мужа и сына, то нас с Ириной они разлучат, не задумываясь ни на минуту. К тому же если они послали врача рубить тростник, то какую работу они найдут для нас? Я сжала виски ладонями и, пытаясь прогнать мрачные мысли, стала думать о матери. Что бы ни ожидало меня впереди, нужно быть сильной.

Неожиданно раздался глухой стук. По жесткой крыше пробежало какое-то животное. Между стеной и потолком была небольшая щель, заделанная мелкой проволочной сеткой. Я догадалась, что эта сетка была установлена там специально, чтобы не дать тому, кто только что пробежал по крыше, пробраться внутрь, и вцепилась руками в края кровати, ожидая услышать новые звуки. Скрипнула кровать Ирины.

— Ты не спишь? — прошептала я.

Но подруга лишь сонно вздохнула и перевернулась на бок. Вверху еще два раза стукнуло, послышалось царапанье когтей о металл. Я натянула простыню до самого подбородка и попыталась хоть что-нибудь рассмотреть в темном окне, но смогла различить лишь силуэты далеких гор и несколько звезд на небе. Наконец усталость взяла верх над страхом и я уснула.

Утренний свет мерцал на потрескавшейся краске, которой был окрашен дощатый пол. Начало нового дня ознаменовалось петушиным криком. Где-то неподалеку фыркнула лошадь, заблеяли овцы. Я протерла глаза и села на кровати. Ирина лежала с зажмуренными глазами, как будто изо всех сил сопротивлялась, не желая просыпаться. Все остальные еще крепко спали. В бараке было душно и жарко. У моей кровати, на стене между двумя досками, была небольшая щель, через которую пробивался яркий свет, отражающийся от жестяных крыш и забора. Рядом с бараком стоял грузовик, под ним свернулась в клубок грязная овчарка. Собака навострила уши, когда почуяла, что я смотрю на нее. Она шевельнула хвостом и гавкнула. Я поскорее снова улеглась, мне не хотелось, чтобы лай разбудил всех вокруг.

Когда солнце поднялось выше, наши соседки начали потягиваться и сбрасывать с себя простыни, появляясь на свет, словно гусеницы из коконов. Я сказала Эльзе «доброе утро», но она отвела взгляд, взяла халат, полотенце и поспешила к выходу, Остальные женщины, которым на вид было от двадцати до сорока лет, удивленно рассматривали меня, не понимая, когда мы с Ириной появились в их бараке. Я поздоровалась и попыталась представиться. Некоторые улыбнулись, а одна девушка, которая говорила по-английски, — правда, не так бегло, как я, — сказала, что неудобно, когда все говорят на разных языках.

Ирина привстала на подушке и пригладила рукой волосы, Глаза у нее заплыли, а губы пересохли.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила у нее я.

— Не очень хорошо, — прохрипела она, с трудом глотая слюну. — Я останусь в постели.

— Я принесу тебе еды. Ты должна поесть.

Ирина покачала головой.

— Только воды, прошу тебя. Не приноси того супа.

— А как насчет бефстроганова с водкой?

Ирина улыбнулась и снова опустила голову на подушку, прикрыв глаза ладонью.

— Иди и разведай, что такое Австралия, Аня Козлова, — произнесла она. — Когда вернешься, расскажешь мне.

У меня не было ни халата, ни пеньюара. У меня даже не было полотенца. Но я больше не могла выносить мускусного запаха своих волос и давно немытого тела. Я взяла самое чистое с виду одеяло из тех, что нам выдали, и кусок мыла, который и привезла с Тубабао. Их я показала девушке, которая говорила по-английски, в надежде, что она поймет, чего я хочу. Она указала на карту, прикрепленную к двери. Санитарно-бытовой блок был отмечен красным крестиком. Я поблагодарила ее и, достав из чемодана последнее свежее платье, вышла на залитый солнцем двор.

Все казармы в нашем лагере были одинаковыми. На некоторых окнах висели занавески, кое-где из камней были выложены клумбы, но ощущения оседлости и добрососедства, как на Тубабао, не было. Впрочем, там были одни русские. А в Австралии я пробыла всего день и уже столкнулась с конфликтами на расовой почве. Странно, почему нас не разбили на группы по национальностям, ведь так и нам легче было бы общаться, и им руководить нами. Но тут я вспомнила, что на наших идентификационных карточках было использовано выражение «новый австралиец», а значит, нас хотели ассимилировать. Я подумала, что за странный термин «новый австралиец», но потом решила, что он мне нравится. Я хотела быть «новой».

Мое бодрое настроение улетучилось, как только я открыла дверь санузла. Я чуть было не ступила прямо в наполненный доверху унитаз, но меня, к счастью, остановил отвратительный запах. Я закрыла нос одеялом и с ужасом обвела взглядом помещение. В кабинках не было дверей, низкие унитазы, вокруг которых летали жирные мухи, стояли в лужах мочи. Повсюду были следы испражнений и использованная туалетная бумага. В лагере было два унитаза со сливом, но этого явно не хватало для всех, кто здесь жил. «Они что, держат нас за животных?» — крикнула я и выскочила из туалета на свежий воздух.

Никогда еще я не сталкивалась со столь отвратительными условиями жизни для белых людей, даже в Шанхае. Увидев из окна вагона Сидней, я решила, что Австралия — цивилизованная страна, но, судя по всему, ошибалась. Руководство лагеря наверняка знает, к чему может привести такая антисанитария. По дороге в лагерь мы останавливались обедать на армейской базе в Дарвине, и я уже начала подозревать, что Ирина подхватила там что-то похуже гриппа, гепатит, например, или даже холеру.

Я услышала голоса, доносившиеся из душевой, и заглянула внутрь. В кабинках, сколоченных из ржавых и дырявых листов жести, было чисто. Душ принимали две женщины с детьми. У меня было такое плохое настроение, что я забыла о стыдливости, сдернула с себя ночную рубашку, ступила под жалкую струйку воды и заплакала.

За завтраком страх во мне окреп. Нам подали сосиски, ветчину и яйца. Несколько человек обнаружили в своих порциях личинки; одной женщине стало плохо, и она выбежала за дверь. Я не стала есть мясо и только выпила стакан кислого чаю с тремя ложками сахара и съела кусочек хлеба. Польки, сидевшие за соседним столом, пожаловались на качество хлеба одному из работников столовой, австралийцу. На вопрос, почему хлеб так плохо пропечен, он лишь пожал плечами и сказал, что, мол, какой хлеб привозят, такой они и подают. Китайский хлеб, который я ела в Харбине, был намного более вязким, поэтому меня это не удивило. Честно говоря, меня больше беспокоило, насколько чисто было в кухне и знакомы ли повара с таким понятием, как гигиена. Мои волосы свисали с головы безжизненными прядями, а тело пропиталось запахом шерстяного одеяла. Как же я опустилась! Год назад я была молодой женой, жила в прекрасной квартире, мой муж был управляющим самым шикарным ночным клубом в Шанхае. А теперь я стала беженкой, и эта разница чувствовалась здесь намного острее, чем на Тубабао.