Телепортация - Марк Арен

или музыканта. Тонко очертанное лицо. И глаза, которые словно вбирали, втягивали в себя…

– А я вас узнала, – просто сказала она.

– Простите…

– Вы – Пушкин…

Сердце его оборвалось и скатилось по лестнице, и было слышно, как оно, подскакивая на ступеньках, ударяясь о холодный камень – все дальше, и дальше, и дальше…

– Нет-нет, – предостерегающе подняла она узкую ладошку, – и не отпирайтесь даже. Потому что я знаю, что это вы… Я ведь мечтала… – Она волновалась; смолкнув, глубоко вздохнула и продолжила, намеренно говоря чуть медленнее: – Я ведь хотела вас увидеть… Мне казалось чудовищной ошибкой, что я родилась не с вами. Мне казалось, что я попала не в свое время. В какой-то момент я отчаялась и даже заболела. Мне тогда мама сказала, что если чего-то очень-очень хотеть, это обязательно сбудется… Только хотеть нужно очень и очень сильно… Потому что мечты должны сбываться, иначе зачем они нужны.

Тогда я нашла в себе силы и дальше мечтать. И вот мы встретились.

Он слушал ее не в силах отвести глаз. Не зная, что ей ответить. Его словно ожгло, он вдруг понял, почему здесь оказался. Чье желание, чистое и искреннее, выдернуло его из-под выстрела барона, пронесло через бездну времени, провело через все круги мира… Оставалось понять лишь – зачем…

– Пойдем отсюда, – донесся до него ее голос, – акустика здесь просто отменная. Не стоит здешним обитателям знать, о чем мы говорим, – продолжила она и совершенно по-детски, доверчиво и просто протянула ему ладошку. – Я Таня, Ларина…

Еще можно было уйти. Однако услышав это имя, он кивнул и заключил в свою ладонь ее невесомые пальцы:

– Как вам угодно, сударыня…

Снаружи парило. Солнце решило-таки хоть в середине дня засучить рукава и высушить лужи. Причем дело у него спорилось так, что кругом все искрилось и солнечные блики плясали в витринах.

Они шли молча, только иногда переглядывались – она заговорщицки, а он смущенно и растерянно отводя взгляд. Он, как и полагается галантному кавалеру, вел ее под руку. И невесомость ее запястья, лежавшего у него на локте, передавалась ему, отчего ему чудилось, что если вдруг посильнее от земли оттолкнуться, то можно легко взлететь. Ее каблучки звонко отбивали такт по тротуару. Она была невысокого росту. Даже на них едва вровень ему, а может, и чуть ниже. И даже от этого ему было комфортно.

Вообще с ним опять творилось нечто странное. Пустота изнутри никуда не ушла, но что-то в самой середине, у заледеневшего сердца, чувствовалось. Словно бы искорка, крохотный осколочек света не хотел сдаваться и превращаться в лед…

Сверкающие осколками солнца тротуары заполнили спешащие люди, и их пара откровенно диссонировала своим несуетливым, прогулочным шагом.

– Странные люди наши, – сказала она, словно продолжая разговор, – и жалко их, и смешно, и грустно. Они совсем ничего вокруг себя не замечают, понимаете?

Взглянув на нее, он тотчас же вновь отвел взгляд.

– Возможно, они просто привыкли к тому, что живут… – продолжила барышня, – привыкли и лишают себя радости от ощущения жизни… Но ведь это вредная привычка, ее нужно изживать.

– Сударыня, вы… – Он собирался сказать ей, что она еще слишком молода, чтобы рассуждать о жизни, но она его перебила.

– Да-да, я знаю, – улыбнулась она и вдруг вполне серьезно вздохнула: – Я молода. Иногда даже молода-молода – так говорит моя бабушка. Но вот послушайте, однажды весной мне было очень, очень плохо. Конечно, можно решить, что все это вздор, и такой легкомысленной и беззаботной девочке-припевочке просто не может быть по-настоящему плохо… Но уж поверьте, было. Я шла потерянная, не зная, куда иду… И вдруг увидела бомжонка, чумазого, бездомного мальчишку. Замухрышка-замухрышкой, он куда-то волок здоровенный, чуть ли не с него ростом, тюк с тряпками. Нет, не старьевщику, скорее, то были его пожитки…

А день был ясный и солнечный, один из первых теплых дней после затяжной, слякотной, пережившей себя зимы… В такой день хочется жить, так, чтобы до остатка и полностью, хочется расплескаться, стать солнечным зайчиком и прыгать по отражениям. А я иду, как туча, и все это великолепие проходит мимо, и кажется, что мир совсем потерял и цвет, и вкус, и смысл…

Так вот, я обратила внимание на этого паренька оттого, что он смеялся. Звонко и честно. Смеялся оттого, что ему было хорошо.

Я стояла и слушала его смех, и мне сначала было удивительно: как же, находясь на таком дне, можно ТАК смеяться?

А потом мне стало стыдно, ох как стыдно. И с тех пор, если вдруг внутри начинает что-то скулить или ныть, если я понимаю, что нахожусь в полушаге от того, чтобы перестать верить или отказаться от радости, я обязательно вспоминаю того мальчугана. И тот свой стыд храню в тайной комнате души, как противоядие.

– Скажите, – медленно проговорил он, – а вы… пишете? Простите, если я, так сказать, вторгаюсь в приватность, но… У вас потрясающие образы. Покамест вы мне все это рассказывали, я словно бы окунулся… словно был там и все это видел… Право, у вас дар… И потом там, в кофейне, вы ведь… писали что-то?

– Ой, – сказала она, прижав к губам тонкие пальцы, – я же забыла там наброски к курсовику. Это такая самостоятельная работа. Я учусь на журналиста в МГУ, то есть в университете… Но возвращаться туда мы не будем, примета плохая. Я ведь от вас научилась верить в приметы. Лучше погуляем, ведь мне нужно о многом спросить и сказать…

Они гуляли по Москве, сменившей гнев на милость. Солнце разогнало недавнюю хмурь. Москвичам и гостям столицы наконец-то явилось лето – прозрачно-золотистое, наконец-то теплое. И переулки, и проспекты категорически разделились на свет и тень, проезжавшие автомобили гнали перед собой волну жаркого воздуха.

Гуляли и беседовали обо всем на свете. Он больше слушал, чем говорил, и стоило признаться, давно уже он никого не слушал с таким искренним, ненадуманным интересом. Разговор сам собой прыгал с серьезных тем на пустяки, но Таня была отменным рассказчиком, умевшим говорить лаконично и образно.

Да-да, она звалась Татьяной. То ли знак, то ли совпаденье – ее фамилия была Ларина… Но ему отчего-то совсем не хотелось размышлять об этом. Потому что было беззаботно, легко, словно школьнику, который убежал с нудных, никому не нужных, кроме зануде-учителю, уроков. И теперь весь мир у твоих ног – сколько пройдешь, то твое.

Выгибали спины столичные переулки, убегали из-под ног узкие тротуары, а он все слушал ее и удивлялся. Современная жизнь в ее изложении