Телепортация - Марк Арен

что поэт провел последний день своей холостой жизни в кругу близких друзей, готовясь к, как он сам выразился, – яд в ее голосе можно было сцеживать и продавать лекарям, – духовному и нравственному преображению. На следующий день…

– Но он же грустный, – сказал он, и престарелый экскурсовод, поперхнувшись заученными словами, смолкла. Он не столько услышал, сколько почувствовал тишину. Подошел к картине. Толпа сама собой расступилась.

– Вот же, смотрите. Василий очень удачно поймал на карандаш, хоть и раньше это было. Но точно, сукин сын, хоть и рохля, но ведь мастер же!

Махнув на все рукой, он стал рядом, словно на экзамене. Он и портрет, вернее набросок итальянским карандашом, что лет десять назад сделал Тропинин.

– Неужели вы не… – едва не сорвалось с его губ.

Слова замерзли, превратившись в дыхание, с хрипом проложившее себе путь сквозь пересохшие губы.

– Муш-шчина! Я не понимаю, на что вы намекаете…

– Да я не намекаю, – устало выдохнул он, – вот вы тут говорите о том, что было. Даты, имена, события… А что чувствовал этот человек – вы знаете? Вы хоть один раз об этом задумывались? Вы еще помните, что это значит – чувствовать? Сами вы это испытываете? В то, что люди способны, на чувства… Вы в это верите?

И снова пала тишина, тяжелая, тучная, напряженная. Душная, как перед грозой. Ни слова, ни, кажется, вздоха. Только глаза смотрят в глаза.

Тетушкино лицо совершенно вытянулось, бровь от удивления приподняла оправу.

Посетители смотрели на него. Потом сзади хихикнули, прыснули, и зашелестело, зашептало.

– Понятно, сумасшедший…

– Ну да, это актер. У них, видимо, фишка такая, пиарщик креативный, я о таком читал что-то…

– Ой, просто делать человеку нечего, вот и…

– Нет, ну нормально это, зараза, третий раз за день психованного встречаю. Ладно, в пробке, но тут думаю, музей, сюда нормальные люди ходят…

– А еще одет прилично…

– Ка-ароче…

Зашумело, зашаркало. Потопали посетители дальше, бросая в его сторону косые разочарованные взгляды; кончилось представление как-то быстро и скомканно, и вообще…

Только тетушка стояла как пришибленная, глядя на него. Сощурилась, всмотрелась. В блеклых старческих глазах на миг вспыхнул испуг. Ей показалось… Почудилось… У нее весь день голова как чугунная. Вышла не в свою смену. Тамара Федоровна, племянница директрисы, занемогла, попросила подменить. Нельзя же не уважить, и ноги ломит, сосуды… Но только на миг, когда взгляд случайно перескочил с портрета сразу на этого гражданина… Он как раз на одном уровне стоял…

Она даже вздрогнула. Потому как ей показалось, что…

Моргнула, и наваждение прошло, слава те Господи. Еще раз неуверенно глянула на него и пошла восвояси.

Он остался один. Безучастно глядели на него лики его друзей и приятелей. И сам он на портрете, как оказывается, знаменитом портрете Тропинина, словно бы отводил глаза, а в уголках губ залегла скорбная складка. Нет-нет, он понял это только сейчас, в сию секунду. В нечеловечески долгий миг оборвавшейся струны. Неуверенной и, если честно, не такой уж звонкой. Все, что оставалось от его лиры. Сколько она, эта струна, уже доходила до предела… И казалось все, и вот прямо сейчас… И хотелось зажмуриться от боли и страха предвкушения этого самого «прямо сейчас»…

Все оказалось совсем нестрашно. И незаметно – вот что главное. Самого мгновения он совершенно не почувствовал. Без боли совсем, как будто ничего и не было.

И уже не будет. Отступала тяжесть в висках, сердце, сжатое в тисках, понемногу отходило, и дыхание его перестало быть затрудненным. Он жив. Жив?

Только… зачем?

Зачем… Вот, наверное, самая страшная кара – чувствовать, знать, что душа только-только порвалась и сгинула. Слышать ее удаляющееся эхо, а самому при этом оставаться живым, чувствовать, ходить, дышать…

Он как зачарованный ущипнул себя крепко, с вывертом, за ладонь…

Больно. Значит, и чувствовать боль тоже.

Но зачем? Зачем все это… ЗАЧЕМ?!

Зачем?! Он видел, как по улицам текли люди и автомобили, одинаково спешащие, одинаково замкнутые в себе, одинаково бездушные. Не по злобе, а по своему естеству…

Зачем?! Он видел дома и дороги; вывески зазывали, обещая тут рай… Буднично и ежедневно, а оттого не обжигающе-пугающе, скорее назойливо, как бубнящая в гипермаркете музыка. Привыкли и притерпелись.

Зачем?! И весь мир стал одной большой музейной витриной, охраняющей от пыли и сквозняков слова и картинки, которые никто уже не умел понимать. Все внимание, все силы уходили на поддержание состояния витрины, ее сияния и мощи. Никто и не задумывался о том, что под ней давно уже ничего нет, даже забытых слов и картинок. Главное, чтобы не трогали руками и не задавали лишних вопросов. А никто, собственно, и не задает.

Зачем…

Как он оказался на том перекрестке, Бог весть. Просто шел куда глаза глядят, и ноги вели. Прескверно чувствуя себя пустою оболочкой, которой вздумалось пошататься по кривым московским переулкам.

Вел его хмельной дурман. То туманил разум бесшабашным весельем, готовым выплеснуться через край, то обваливался тяжестью, свинцом и камнем, царапая сердце так, что хотелось завыть на виду у всего честного народу. Прямо посреди улицы.

Но что скажут люди?

Люди?!

Он поймал себя на том, что перестал их замечать. Такую оскомину набили пустые слюдяные взгляды и отсутствующие лица, что сознание стало отсекать их как назойливый и совершенно лишний шум.

Несколько раз он чуть было не угодил под автомобиль. Ему что-то кричали вслед. Дамочка интеллигентного вида, в очках, визжала и, размахивая телефоном, угрожала неизвестным Гариком, который ему, «чурке слепому, глаз на задницу натянет, чтоб глядел, куда прет».

А он вот совершенно не чувствовал ни обиды, ни ярости, ни злости, а только ледяную пустыню с горьким полынным послевкусием.

Ливень обрушился внезапно. Совсем по-библейски разверзлись небесные хляби, и от земли до неба встала непроницаемая стена воды. Тяжелые быстрые капли закипятили пузырями лужи, застучали по всем плоскостям и упругими хлыстами погнали прохожих в укрытие.

В заведении под вывеской «Кофемания», что на Никитской, народу было предостаточно. Спросив кофе, он присел к столику, за которым компания из двух юных барышень и такого же юного кавалера, гогоча и щедро сдабривая речь бранью, обсуждали подробности какого-то происшествия.

Удивительно – еще вчера подобный разговор если не возмутил, то откровенно тяготил бы его, и он бы непременно вмешался и объяснил этому вьюношу, что есть слова, кои можно произносить в присутствии дам лишь только с риском быть побитым канделябром…

Да уж. Судя по звонкому хохоту и сияющим глазкам, барышням это нравилось, они были не прочь… Равно как и