Париж с нами - Андрэ Стиль

Кроме всего прочего, до Анри доходили разговоры о том, будто он занял «место» Жильбера в его отсутствии, и хотя ни подобные поступки, ни подобные мысли теперь совершенно не свойственны коммунистам, все же, раз люди об этом болтают, нельзя отмахиваться.

Да и вне зависимости от всего этого товарищи нашли правильным то, что именно Анри и Полетта взяли в основном организацию поездки на себя. Автобус оказался набитым до отказа. В последнюю минуту шофер согласился, чтобы несколько пассажиров ехало стоя: «Только в пределах нормы, — заявил он, — и вы вместе со мной берете на себя ответственность, договорились?»

— Поезжай, обязательно поезжай с Анри, — уговаривали подруги Полетту. — Хоть одно воскресенье отдохнешь!

Денек и правда выдался замечательный. Редкое в это Бремя года солнышко ярко освещало открывшийся перед глазами путешественников чудесный вид. Они ехали по возвышенности, а внизу лежала равнина с извивавшимися на ней двумя речушками — похоже на снимки с птичьего полета в книгах по географии. Обычно на фоне таких вот пейзажей писались старинные портреты…

Жильбер был глубоко взволнован приездом гостей.

Он поправляется. Большую роль в этом сыграло и его душевное состояние. Как выяснилось, у Жильбера произошли важные изменения, его жизнь согрела любовь. Сидя в парке на скамейке вместе с Анри, Полеттой, Дэдэ и его женой Розой, Жильбер заговорил о своей знакомой учительнице, о которой давно уже не вспоминал. История любви Жильбера и учительницы настолько прекрасна, что ее даже как-то неловко рассказывать. Анри и Полетте хочется сохранить ее в тайне, словно это их личный секрет. Особенно взволнована Полетта, ее ведь всегда так радует любовь и счастье других людей…

Когда Ивонна — учительница, о которой идет речь — уезжала в Париж, между ней и Жильбером ни о чем не было договорено. Им было приятно проводить вместе время, вот и все. Ивонне не нравилась здешняя жизнь, ее притягивал Париж. А так как ни о каких чувствах между ними не было и речи, то и разлуке их, казалось, ничто не могло помешать. Ивонна и Жильбер изредка обменивались письмами. Самыми обычными дружескими письмами. И первое письмо, пришедшее в санаторий, тоже мало чем отличалось от предыдущих. Но в нем уже появились какие-то, пока еще еле заметные, новые нотки. Во всяком случае, заметные для Жильбера, так как он ответил в тот же день и меньше, чем обычно, задумывался над словами. Учительница, которую Жинетта встретила в Париже, была Ивонна. Девочка рассказала ей о болезни Жильбера… Не прошло и трех дней, как Жильбер снова получил письмо. Никакое солнце в мире не могло принести столько пользы здоровью Жильбера, сколько это письмо. С тех пор Ивонна и Жильбер ежедневно обмениваются письмами.

— Вы не представляете себе, как она выросла в Париже, — не без гордости говорит Жильбер. — Вот, почитайте.

Дэдэ берет письмо и с сияющей улыбкой читает место, указанное Жильбером, старательно закрывая пальцами верх страницы и загнув ее снизу, чтобы никто не мог прочесть «запретную» часть письма.

— «Знаешь раньше меня пугала партия, пугала политика — все это казалось мне слишком суровым, сухим. А здесь, в Париже, о вас и о героической борьбе докеров столько и с таким уважением говорят, и я жалею, что уехала. Хотя, останься я там, я так бы ничего и не поняла. Мне многое не нравилось, было как-то неуютно и страшновато от того, что ты весь поглощен работой и у тебя, как мне казалось, не остается времени для личной жизни. Во всем этом я несправедливо обвиняла партию, хотя на самом деле это было вызвано необходимостью вести жестокую борьбу, правда ведь? Как ты сам знаешь, мешало мне еще то, что я не из рабочей среды. Работнице все это легче попять, чем мне. Ну, а в Париже помогло то, что я сумела ко всему подойти с более доступной для меня стороны. Вначале я посещала главным образом «Мютюалитэ». «Зимний велодром» мне меньше нравился. В зале «Мютюалитэ» партия кажется по-настоящему живой, я хочу сказать близкой, родной. Конечно, и на «Велодроме» она такая же близкая, теперь я это поняла, но в «Мютюалитэ», знаешь, руководители тут же, совсем рядом с тобой, на трибуне. Ты видишь их лица, наблюдаешь за их привычками, и у тебя такое чувство, будто это твои близкие знакомые, с которыми ты проводишь вечер, ведешь задушевную беседу. Марсель[14], например, когда взволнован, быстрыми движениями приглаживает свои усы… Жак[15], читая, непременно поднимет очки высоко на лоб. Я уже мечтаю о том, как увижу Мориса[16], когда он вернется, ведь я его так никогда и не видела… Глядишь, кто-то нагнулся к соседу и что-то ему шепчет, другой незаметно кивает и улыбается знакомому в зале. А после собрания обязательно бывает художественная часть. И какие концерты!.. Все в них наше, по-настоящему наше. Посещая «Мютюалитэ», я поняла, что и на «Зимнем велодроме» очень хорошо. Теперь я не пропускаю там ни одного митинга. Ты бы слышал, с каким жаром говорят о вашей борьбе! Да ты знаешь, ты ведь читаешь стенограммы речей в «Юма». Но вот чего ты не можешь себе представить — это того, с каким волнением и восторгом следит за борьбой докеров весь Париж. Достаточно сказать, что именно в Париже я поняла ваш героизм. А теперь…»

— Дальнейшее не подлежит оглашению, — смеясь, говорит Жильбер, останавливая Дэдэ.

— Как это не подлежит оглашению? Какие же у тебя могут быть от нас секреты?

Дэдэ делает вид, что собирается читать дальше и подмигивает Анри, призывая поддержать его.

— Неужели ты думаешь, мы ее у тебя украдем? — шутит Анри. — Ты же знаешь, мы уже сыты…

Он тут же с озорным видом убегает за скамейку, словно спасаясь от Полетты, и добавляет:

— И сыты по горло!

— Да, вот как все складывается, — задумчиво говорит Жильбер, и шутки моментально прекращаются. — Судьба всегда меня баловала. Правда, она это делала с некоторым запозданием, но я точно знал, что она меня не обойдет. А в этот раз, должен признаться, мне привалило необычайное счастье…

— Дэдэ, хватит дурачиться, отдай письмо, — строго говорит Роза.

Гости Жильбера узнали, что и здесь, в санатории, как и в Париже, все больные с большим сочувствием относятся к борьбе докеров, о которой им рассказал Жильбер. Вот, например, на днях отделение для престарелых приняло решение отдать все вино, которое полагалось к обеду, докерам.

Старики с веселым видом пили воду. Никакого самопожертвования не чувствовалось. Наоборот, это носило праздничный характер.

Один из старичков, главный весельчак, встал, поднял свой стакан, наполненный водой, и провозгласил здравицу за докеров. Все чокнулись с такими оживленными лицами, словно вода в рюмках играла, как шампанское. Она уже перестала быть похожей на воду. Не только на вид, но и на вкус.

Просто потрясающая вода!..

Ведь говорили, что обо всех событиях, происходящих в порту, узнают в Париже. В воскресенье это подтвердило письмо Ивонны, а в понедельник утром приехал Леон.

Пришлось развить бешеную деятельность, чтобы созвать комитет секции на следующий день вечером. Времени было в обрез. Но в среду должно было состояться заседание бюро федерации и необходимо, чтобы к этому времени все стало ясно.

Леон невольно поражает, вызывает восхищение. Хотя лично он для этого ничего не делает. Вне собраний Леон — самый что ни на есть обыкновенный человек… И не то чтобы он нарочно старался быть на общем уровне, нет, он на нем и находится. Леон вечно шутит, подсмеивается над недостатками и чудачествами товарищей и с юмором воспринимает остроты по своему адресу.

Леону около сорока, но он поработал уже почти во всех районах страны. Благодаря своему богатому опыту и удивительной памяти он может рассказать уйму разных историй и всегда очень кстати. Кажется, что все эти истории прилипли к его одежде, пока он разъезжал по Франции, как пристает мука к булочнику.

Во всем остальном он такой же человек, ну совершенно такой же, как мы все. И у него есть такие же, как у всех нас, смешные черты.

Но когда он выступает, объясняет, вот тогда вы понимаете, что это за человек! Понимаете, главное в нем — это то, что партия и он составляют одно целое. Иногда говорят, будто партийный работник должен раствориться в партии. Леон все свои силы отдает партии, но остается самим собой. У него есть свои любимые словечки, обороты, жесты, сравнения, взятые из собственного опыта, порой даже он говорит: «У меня на родине это называют…»

Леону не дашь его лет, хотя постоянное переутомление накладывает на его лицо свой отпечаток. А когда Леон хохочет, усталость словно рукой снимает. Кстати, глядя на лицо Леона, видишь только глаза. Когда он что-то обдумывает, он словно погружен в себя, наблюдает за своими мыслями и проверяет их. Излагая свои соображения, Леон смотрит на вас тем же испытующим взглядом, и вам это кажется совершенно естественным.