Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

В начале прохода между скамьями – мое тело. В центре лба аккуратная дырка, глаза закатились, волосы разметались по полу и похожи на щетку от швабры. Здесь же Элмайра: у нее из груди торчит штык от винтовки. Пальцы явно пытались выдернуть его, но застыли, сведенные смертельной судорогой. Лицо закрыто волосами, голова опущена. Она похожа на себя там, в лаборатории, не хватает лишь жуков. А еще мы напоминаем… кукол? Марионеток? Я уже различаю в отдалении фигуру Хана и не сомневаюсь, что найду Джона, если присмотрюсь. Но я не хочу присматриваться. На сегодня мне достаточно.

…Двое сидят на каменном полу перед возвышением, с которого обычно читается проповедь, недалеко от развалившегося алтаря. Священник и сейчас там, лежит головой на раскрытом Евангелии. Его череп размозжен, со страниц на пол капает кровь, смешанная с бледно-серыми кусками мозга.

Светлая рубашка Джейсона Гамильтона перестала быть светлой. Он чуть поворачивает голову: лицо разбито, в глазах горит лихорадочный огонь. Сбиты костяшки пальцев. Глински, навалившийся спиной на обломок скамьи, выглядит ничуть не лучше.

– Остались пули?

Голос хозяина этой кошмарной реальности звучит еще более хрипло, чем обычно. Он кашляет, сплевывает что-то на пол. Затем переводит мутный взгляд со свечи на фреску: воскрешение Лазаря.

– Всех расстрелял? – «Свободный» оттирает кровь с подбородка. – На кого из моих людей ушла последняя?

Теперь Глински смотрит на него в упор. Его взгляд ничего не выражает: в нем нет ни ненависти, ни капли раскаяния. Ни одной из эмоций, что я видела до этого.

– Жалеешь их? Если бы не ты, ничего бы не было. Войны всегда начинаются из-за таких, как ты.

Он опять кашляет и прикладывает ладонь к боку, где слабо видна рана. Гамильтон криво усмехается.

– Войны начинаются, когда мир гниет. Подумай, почему за мной пошли люди.

– Продолжай утешать себя. Раньше неплохо выходило.

Глаза Гамильтона сверкают недобрым огнем.

– Нет, Ван. Довольно. У меня… есть то, что тебе нужно.

Он достает из кармана револьвер и пулю. Безумными становятся оба опустевших взгляда.

– Отдашь?

– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.

Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.

– Что будет делать тот, кто останется в живых?

– Его сожрет тьма.

– Со всеми раскаяниями…

Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.

– Это останется между ним и тьмой.

Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.

– Что ты… стоишь? – У меня сел голос, и я с трудом себя слышу.

Я делаю шаг. Пальцы Джона сжимают мою руку.

– Не сейчас.

Он держит меня. Немигающий синий взгляд скользит по двум фигурам в считанных метрах от нас. Может, Айрину все равно, потому что это сон. Может, с точки зрения его высокоразвитой расы, происходящее даже кажется смешным. Но я думаю об одном: они могут сидеть так еще долго – времени много. Но каждый щелчок пустого барабана – еще один шаг к настоящему сумасшествию.

Джей Гамильтон на этот раз целится себе в лоб.

– На обломках мира всегда в чем-то признаются. Так вот, мне… жаль. Я хотел другого. Всегда.

Снова прокручивает, снова осечка. Гамильтон медленно передает револьвер.

– За что?..

Он не заканчивает вопроса, но я догадываюсь о смысле. Ван Глински молча вращает барабан, подносит к подбородку и спускает курок. Без результата. И тогда он все же отвечает:

– Людям – как бы хорошо они ни жили – всегда нужно видеть дорогу куда-то еще. Но их не нужно по ней тащить! Думаешь, просто так твои дружки построили корабль, который даже не смог лететь? Просто так?

– Что…

«Единоличник» вкладывает пистолет в его руки, но не выпускает. Сдавливает пальцы своими и, наклонившись ближе, продолжает бешено шипеть:

– И тут являешься ты. Чертов буревестник! Неужели ты действительно ничего не понимал? Ха… доблестный Монтигомо Ястребиный Коготь… Земля, надо же…

Глински выпрямляется и убирает руку. Гамильтон подносит револьвер к виску, кусая губы.

– Не считай меня идиотом. Я все понимал, глядя на своего отца. Но…

Жмет на курок. Осечка.

– Человек – упрямая тварь, верит, пока не скажут вслух, знаешь? Лучше бы ты сказал.

– Когда?..

– Когда я встретил тебя в тренировочном зале. Прямо там.

Гамильтон вкладывает револьвер в протянутую руку. Низко опускает голову, волосы падают на глаза.

– Тогда я подумал, что все, что я слышал о тебе…

– Правда до последнего слова.

«Единоличник» прокручивает барабан и спускает курок. Щелчок. «Свободный» опять забирает оружие.

– Чувствуешь, что на нем осталось тепло наших ладоней?

Гамильтон приставляет револьвер к сердцу. На его губах появляется странная улыбка.

– Ван… а мы когда-нибудь жали друг другу руки?

Глински вдруг подается вперед. Его пальцы – кривые, испачканные кровью и копотью, похожие на пальцы монстра, – крепко сдавливают плечо противника.

– Подожди. В тот день…

Но курок уже спущен. Раздается звук выстрела.

– Джей?

Он произносит это несколько раз, с паузами. Склоняется к телу, обмякшему на полу. Покрытая шрамами рука осторожно закрывает глаза: этого заслуживает побежденный враг. Враг, который навсегда останется в памяти. У каждой войны есть начало. Значит, должен быть конец.

Джон направляется вперед, и мне остается только следовать за ним. Мы уже рядом. Теперь я отчетливо вижу запрокинутую голову и светлые волосы Гамильтона, слипшиеся от крови. Падая, он разбил затылок. А может, это произошло раньше.

– Выродок!

Я не узнаю свой голос, эти визгливые нотки. Кто-то другой орет на человека, на которого я раньше боялась даже посмотреть. На человека, давшего мне когда-то имя, будто поставившего метку и…

– Крылатая?..

Бескрылая.

Я опускаюсь на колени и всматриваюсь в лицо Гамильтона, остро осознавая неважную раньше вещь: он старше меня всего года на четыре. Он очень молод. И теперь мертв.

– Мы же должны были вас спасти…

«Единоличник» смотрит сначала на меня, потом на Джона.

– Поздно кого-то спасать. Вам не стоило восставать из мертвых.

Он подносит револьвер к виску и несколько раз жмет на курок. Знакомые щелчки пустого барабана следуют один за другим. Пальцы разжимаются. Оружие с грохотом падает на пол.

– Это иллюзия, мистер Глински. Не усугубляйте ее.

Голос Джона звучит ровно, но ало-рыжие точки в глубине зрачков выдают его настороженность. «Единоличник» совершенно спокойно встречается с ним взглядом, разбитые губы поджимаются и кривятся.

– Серьезно, гуманоид? Ущипнешь меня?

– Вы можете всего этого не допустить.

Глински бросает новый взгляд на мертвого врага. Затем он поднимает пистолет и кладет его на впалую грудь Гамильтона, как мог бы положить цветы. Это механическое действие пугает, и я с шумом вдыхаю воздух.

– Я… – Глински вдруг издает смешок, – лгал ему. Знаешь, гуманоид… – его улыбка превращается в безумный оскал, – у нас, монстров, есть странная привычка привязываться к тем, кто сражается с нами особенно смело. Он был таким. Впрочем, неважно. Есть пули?

Мне хочется вцепиться ему в горло. Нет, лучше в лицо: расцарапать его и содрать маску. Увидеть молодого офицера, который мчался на фоне закатного неба с красивой, величественной армией. Услышать слово, значения которого я не знаю.

Гренада.

Меня трясет. К горлу подкатывает тошнота.

– Джон…

Его взгляд пронзает меня, и тошнота усиливается, сдавливая желудок. Колени подгибаются. Я зажимаю рот рукой.

– Эшри, – его голос звучит отстраненно, будто я слышу его через подушку, – только не здесь. Иди на улицу.