Oпасные мысли - Юрий Орлов

В конце иркутской недели на меня накинули наручники, спарили с каким-то заключенным и вместе с шестью другими парами посадили на обычный гражданский самолет, летевший в Якутск. Нормальные пассажиры старались не смотреть на наши наручники. С жадным любопытством разглядывал я «обычных» людей, которых не видел семь лет. Стюардесса вежливо подала минеральной воды; закуски на рейсе не было.

В Якутской тюрьме, после шмонов, ожиданий и всего прочего меня, наконец, осмотрела врач, потому что это был почти уже конечный пункт моего этапа. Обнаружив воспаление легких, она поместила меня в туберкулезное отделение тюремной санчасти. В «палате» на четверых, в которой я лежал, стекол в окне тоже не имелось, но зато соседи залепили все окно газетами, употребив клей собственного изготовления из черного хлеба. Все были подследственные. Спортивный тренер из «алмазной столицы» Мирного, член разветвленной по стране организации по хищению и сбыту алмазов, имел две возможности: выдать кое-кого из остальных и быть в будущем убитым товарищами, или не выдать никого и быть расстрелянным по суду. Он выбрал, если я правильно понял, первую возможность. Другой человек был журналист, которому, как он утверждал, подстроили уголовное дело за критику начальства. А третий — эвен, бригадир-оленевод, убил своего очередного якута в ходе местной вендетты.

Врач сделала, что могла, продержав меня в санчасти несколько дней, и я немного поправился.

«Вас направляют в Кобяйский район, — заметила она между прочим. — Хороший район, там с продуктами лучше, чем в Якутске». Я, правда, не знал, как с продуктами в Якутске.

6 марта на меня снова надели наручники, посадили в самолет и через час полета на север высадили в каком-то поселке.

«Ну, все, — сказал милиционер. — Ты на месте, Сангар, Кобяйский районный центр. Можно доплюнуть до Полярного круга».

«Еще не на месте», — уточнил человек в гражданском.

«Ему в Кобяй».

Человек в гражданском повел меня сначала в районную милицию, затем в местную строительную контору и оставил там совершенно одного. Я прошелся по конторе. Меня никто не охранял!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ССЫЛКА

Мне выдали денежный аванс, спецодежду и пять шерстяных одеял. Взобравшись на крытый брезентом грузовик, я закутался в одеяла, сел на лавку и привалился к борту. Было четыре вечера, темно, не очень холодно — тридцать градусов. «Еще полмесяца назад, — сказал шофер, — стояло минус пятьдесят пять, нос высунешь — отвалится». «Твой же на месте», — возразил я. — «Мой! Так я заливаю по литру антифриза каждый день». Главный инженер уселся в кабину, и мы отправились в якутское село Кобяй, место моей ссылки. Езды было всего сто километров, первые двадцать — через Лену и ее протоки. Машина то с безумным воем прошибала снежные завалы, то сползала боком в какую-то пустоту, то ухала носом в бездну, то соскальзывала задом в снежную западню, колеса бешено крутились в поисках точек опоры, разметая снег и лед и увязая все глубже и глубже; наконец, шофер выходил из кабины, рубил молодые лиственницы и бросал их под колеса. В четыре утра мы прибыли на место. «Хорошо управились», — заметил шофер и подмигнул мне левым глазом. Этот глаз у него, правда, постоянно подмигивал и прежде.

Инженер привел меня в передвижной балок — маленький домик-прицеп. Спальня налево: трое нар, по четыре человека на каждой; буржуйка в проходе. Кухня направо: стол, скамейки, посуда, печка, сделанная из бочки. Жилище строителей Сангарской «Передвижной механизированной колонны», ПМК. Они сооружали детский сад на другой стороне улицы. Моя работа была охранять материалы от воровства, а пуще того недостроенный дом от пьяного поджога якутскими подростками. «Вот вам, ребята, сторож, — сказал инженер протиравшим глаза рабочим. — Нам бы чего горячего». Тут же появился чай, выставили гречневую кашу с мясом из консервной банки, хлеб, масло и водку. Было 6 марта 1984 года, ссылка началась.

Этот детский сад, размером со средний американский семейный дом, начали строить за два года до смерти Генерального секретаря Андропова, счастливо совпавшей с концом моего лагерного срока, подняли стены, когда от нас ушел Генеральный секретарь Черненко, и успешно поставили под крышу, когда началась «перестройка» Горбачева. Отсюда видно, что охрана этому сооружению была абсолютно необходима. В нарушение закона меня поставили на круглосуточное дежурство. Днями я должен был смотреть за домом только когда плотники уезжали из Кобяя, что случалось постоянно из-за отсутствия материалов. Поспав несколько часов, я лихорадочно садился за физику и за статьи по волновой логике, которые обдумывал еще в лагере; ночью же, надев валенки, волчью шапку и овчинную шубу, привезенные от Ирины Сашей Барабановым, моим старым другом и бывшим учеником, бдительно циркулировал вокруг стройки. Воровство или поджог — и меня на «законном основании» препроводят в тюрьму.

Первую пару недель еще кружилась голова и пошатывало в ногах, но мало-помалу от работы на свежем воздухе, еды от пуза и прекрасного ландшафта без охранников, колючих проволок и заборов, я пришел в себя. Правда, милиционер сержант Охлопков, преданный КГБ всеми кишками, незаконно запретил мне гулять за пределами села, но в первые дни и село, с его тремя тысячами жителей, казалось пространством необъятным. Кобяй, бывший когда-то районным центром, имел почти все: магазины, пекарню, телефонную станцию, два кинозала, десятилетку, интернат для ребят из далеких наслегов и даже музыкальную школу. Да и как определить пределы у деревни, раскинувшейся во все стороны огромным осьминогом, со щупальцами, обтекавшими озера и вползавшими в тайгу, с большими коровниками на концах для трех тысяч постоянно голодавших коров. Концы терялись в брусничных болотах и лиственничных лесах, где молодые деревца стояли так тесно, что ногу не просунешь между ними; сильные бури выдирали их сразу сотнями из слабой торфянистой почвы, и они падали рядами, как расстрелянные батальоны.

Вдоль же щупалец, по обеим сторонам ухабистых улиц, стояли чистые, просторные деревянные дома, с поленницами дров и кладками резанного льда возле них. Несколько десятков частных лошадей гуляло вокруг, прелестных якутских лошадок небольшого роста с плюшевой шкурой и. нежной бахромой вдоль горла как у старых бородатых леди; дежуря, я мог наблюдать частных коров, почтенно шествующих по просторным застывшим озерам, справа и слева от меня, к специально пробитым для водопоев дыркам во льду; их бешено обгоняли табуны лошадей с развевавшимися гривами и вытянутыми хвостами. Мне нравилось одиночество, я устал от людей. Я чувствовал себя свободным.

Но это была свобода на минном поле.

Через несколько дней после моего прибытия два молодых дружелюбных якута-лесоруба доверительно рассказали, что из райкома два раза присылали лекторов, которые предупредили всех жителей: Орлов — американский шпион; что, кроме того, в книжном магазине распродавали книгу Николая Яковлева «ЦРУ против СССР», в которой Сахаров и Орлов изображены агентами ЦРУ; и что некоторые учителя подробно разъяснили школьникам, кто я такой. Очень скоро отряд восьми-девятилетних ребятишек под командованием бесстрашной одиннадцатилетней девочки начал систематические боевые действия против шпиона. Начиная с дальних подступов к детскому саду, прячась за надежными, как они воображали, укрытиями, перебегая от холмика к холмику, от дерева к дереву, они, наконец, окружали меня и затем, по крику своего маленького командира, забросав шпиона градом камней, стремительно убегали. Я обычно занимал перед этим выгодную позицию, недосягаемую для снарядов. Малыши-то были неопасны; только раз не совсем малыш погрозил мне с расстояния ножом. Были вещи похуже ножа.

Плотники Сангарской ПМК с самого начала относились ко мне очень дружелюбно, и один из них, временный рабочий, сообщил мне, что главный инженер допрашивал их, не ведет ли Орлов антисоветскую пропаганду. Приезжал также следователь из Сангара, вызывал в милицию двоих и нажимал, чтобы дали против меня соответствующие показания. Я решил спросить в милиции: почему людей понуждают представлять ложные доносы? Мне пригрозили за такие слова открыть новое дело — по клевете на государственный и общественный строй. Тогда я назвал свидетелем моего друга-рабочего, с его, конечно, согласия. «Проверим», — пробормотал сержант Охлопков. После я ничего не слышал о продолжении этой первой попытки. Мой друг для большей сохранности из Кобяя уехал.

Эти игры произвели на свет неожиданный эффект: плотники начали подступать ко мне с политическими вопросами. Внимательно всматриваясь в лица, вслушиваясь в голоса, я пытался разобраться, кто есть кто между ними. Потому что одна неосторожность — и новое дело готово. Всегда желали обсуждать политику и молодые якуты из деревни. Их лица я не чувствовал совсем. Неплохие трезвые, буйные пьяные, они работали шоферами, трактористами, лесорубами, охотниками, рыболовами в совхозных бригадах. Их политические взгляды были довольно здравы; потому, вероятно, что многие прошли через уголовные лагеря по делам о хулиганстве (никогда за воровство), а там встречали политических и религиозных заключенных. Уходя на лов далеко в тайгу, рыбаки могли слушать иностранные «голоса» и знали кое-что о диссидентах. (В самом Кобяе слушать голоса было невозможно из-за мощной глушилки в Сангаре.) О своей жизни они рассказывали очень интересно; о моей, впрочем, тоже. Выяснилось, например, что накануне моего приезда в Кобяй сюда приезжал чекист из Москвы, чтобы распланировать мою жизнь, и в его планах стояло, что закончив одну ссылку, я тут же получу вторую. К несчастию, молодые якуты часто желали выпить со мной, и если уж усаживались с этим, то выпроводить их было трудно, да и опасно пытаться. Еще опаснее было просить помочь плотников,