Лоскутный мандарин - Суси Гаетан

– Ну, друг Кламзу, как сегодня дела идут?

Или:

– Ну, друг мой Кламзу, сегодня у нас, должно быть, работы будет выше головы?

Но друг его Кламзу в ответ лишь молчал, будто воды в рот набрал. Он понимал только самые простые слова, такие, как «сюда», «туда» «быстро», «я», «ты», причем, чтобы до него действительно что-то дошло, их надо было еще сопровождать весьма выразительными жестами. И только на третью ночь под самый конец смены, когда эта голова, в которой слова томились, как в узилище, вышла на сцену Ксавье понял, что ей еще прекрасно понятно значение глагола «моргать». Его напарнику по мытью посуды это слово выкрикивали мажестиканцы, сидевшие за дальними столиками. Парень завертелся, как волчок, веки у него конвульсивно задергались, зацокал языком, как извозчик, и так далее. Все это, вместе взятое и называлось морганием. Подручного оно не интересовало. Тем менее он поздравил Кламзу с успехом, когда тот вернулся на кухни радостно улыбаясь до ушей, продолжая вертеться и яростно моргать среди мешков с мусором и отбросами до самого закрытия заведения. После того как из заведения выталкивали распоследних пьянчуг, Ксавье в качестве последней обязанности должен был заниматься починкой инструментов виртуозов игры на банджо – работа отнимала у него еще по меньшей мере полчаса. Ему нужны были для этой работы клей и клейкая лента, которая все время прилипала к пальцам. В конце концов ему приходилось самого бить себя по лицу, чтобы не вырубиться от усталости, потому чт нос его точно отвесом тянуло к столу. Хотя, надо сказать, он никогда не уходил с работы, не поделившись со своим коллегой грошовыми чаевыми, заработанными при обслуживании столиков. Кламзу сжимал мелочь в ладони, но если бы Ксавье дал ему вместо монеток камешки, подросток бы сжал их с не меньшим энтузиазмом.

Глава 2

Объявление о неизбежном сносе дома так и висело, приклеенное на двери, но работы еще не начались. Жильцы ждали обещанных указаний. Люди продолжали заниматься своими повседневными делами, зная, что скоро настанет конец их прежнему житью-бытью. Все жили словно в каком-то тумане, постоянно думая о том, что скоро их постигнет неминуемая беда. Ксавье возвращался в свою каморку часа в три утра. Стоило ему коснуться щекой подушки, как он тут же отключался, как будто его молотом били по голове. Он сразу засыпал мертвецким сном. Снов он больше почти не видел, это у него тоже почти прошло. А если и видел изредка, то снилась ему только тихая река, всегда одинаковая под грифельно-серым небом, воды которой несли в безмолвной тиши целые туши и части разделанных животных. Должно быть, это Венгрия оставила в его памяти ту мрачно-кровавую картину.

Поднимался Ксавье с первыми лучами зари, изможденный: веки горели огнем, он чувствовал себя так, будто всю ночь скакал на одной ноге. Он продолжал писать сестре, чтоб облегчить разум свой и все свое существо, но все чаще обнаруживал, что предложения продолжают складываться у него в голове, а карандаш не поспевает за мыслями, не может их больше записывать; в таких случаях он потом долго еще сидел неподвижно, глядя на апатичную руку свою как в гипнотическом ступоре. Причем все это происходило только тогда, когда он освобождался от заклятия проблемы курицы и яйца. Ему виделось в этом неразрешимом вопросе что-то порочное. Потому что курица возникает из яйца, ведь так? Но, внимание, чтобы возникло яйцо, нужна курица. Ксавье был склонен полагать, что все-таки, несмотря ни на что, сначала была курица. Значит, кто-то должен был ее сотворить. Но разве можно сотворить живое существо, минуя стадию яйца? А если нет, все его доводы рушились, как карточный домик; это можно было воспринимать только как завод ручных часов: курица, яйцо; яйцо, курица. Проблема доводила Ксавье чуть ли не до умопомрачения.

Восемь часов. Хорошая стоит погода или плохая, Ксавье отправляется на поиски своей бригады. Ему нравилось, когда во время этих поисков с ним ходил слепец. Но с нищим постоянно приходилось о чем-то договариваться. Дело в том, что к Страпитчакуде возвращалась часть ее былого задора, когда представлялся случай выступить перед собравшимися бездомными, хотя она пела только несколько начальных слов песен, а вместо целых танцев изображала лишь несколько фигур, причем все это она делала в поношенных и изъеденных молью шлепанцах, вылинявшем халатике, подпоясанном совершенно не подходившим к нему ремнем, и в папильотках, при этом ее совершенно не волновало, нравится она в таком виде зрителям или нет, – ни дать ни взять молодящаяся зануда на склоне лет. Подручный, конечно, теперь никому деньги раздавать не мог, даже наоборот. В споре, кому обходить зрителей с шапкой в руке, он уступил нищему только после его слезной мольбы. Но при этом поставил свои условия. Общая сумма, полученная от бездомных, не должна была превышать двадцати пят центов. Слепец, естественно, тут же стал охать, ахать, сетовать судьбу. Но Ксавье был непреклонен. При этом они должны были делить собранные деньги поровну, по очереди забирая оставшийся цент. Или так – или никак. Слепцу пришлось смириться.

Как-то по завершении одного такого представления, когда подручный обходил недавно расчищенный пустырь и слабой рукой отвечал на рукопожатия некоторых бездомных, улыбаясь им в ответ и любезно соглашаясь взглянуть на их жалкие артистические потуги, – потому что они искали любую возможность хоть как-то выйти из тяжелого положения и рассчитывали на его поддержку, полагая, что у Ксавье имеются обширные связи в эстрадных кругах, и он поможет им попасть на сцену, – какая-то съевшая почти все свои зубы старуха, которую сопровождал молодой человек, во что бы то ни стало захотела поговорить с лягушачьим артистом. Она была из тех старух, которым кажется, что, если громко говорить и много рассказывать, можно все объяснить человеку, который не понимает их языка. Бездомные стали уже было искать переводчика, но сначала им надо было понять, на каком языке она разговаривает; впечатление складывалось такое, что она говорит на латыни, перемежаемой пулеметными очередями. Старуха была в отчаянии от того, что ее не понимают, но это только усугубляло ее напор, потому что она как будто хотела предостеречь подручного от некой грозившей ему опасности. Она попросила, чтоб ее посадили на землю. Устроившись удобно, старуха вынула из-под передника стопку листов бумаги, которые, ко всеобщему удивлению, оказались номером «Журнала американских разрушителей». И как журнал мог попасть в руки бедной старухи? Люди стали смотреть на нее с уважением, граничившим с религиозным почитанием. Пальцем, похожим на коготь, она раскрыла журнал на нужной странице и протянула его Мортансу. Там было написано: «ПОЛОЖЕНИЕ, ВИДИМО, СТАНОВИТСЯ НЕТЕРПИМЫМ. Подрывной элемент использует незаконные представления для подстрекательства выселенного населения к неповиновению». Это все, что можно было понять, потому что сама статья была написана на стратакореке – тайном языке рабочих-разрушителей. Тем не менее на грубо нарисованной иллюстрации, помещенной на той же странице, можно было безошибочно узнать Ксавье (его шляпу, его лягушку, его кроличью улыбку), стоявшего рядом с великаном в форме разрушителя который смотрел на подручного с выражением невероятной ярости, точнее говоря, с выражением человека, который только что со всей силы ударил себя молотком по большому пальцу. Но Ксавье решил успокоить старуху: они неправильно истолковали его намерения, это ясно как божий день, кто-то, должно быть, просто возвел на него напраслину, но на самом-то деле каждому очевидно, и любой это может подтвердить, что они не делают ничего плохого, он и Страпитчакуда, и потом, разве они живут не в свободной стране? Старуха с сомнением покачала головой и театральным жестом, свойственным некоторым пожилым людям, всплеснула руками.

– Оставайся с нами, – сказал кто-то, – мы тебя защитим.

– Не могу. К тому же это пустяки. Уверяю вас, мне ничего не угрожает.

Не успел Ксавье договорить, как вдали показались полицейские машины, и улица опустела, как корзина, у которой вывалилось дно. Подъехавшие полицейские, выйдя из машин и подбоченившись, зорко и бдительно наблюдали за тем, как разбегаются бездомные. Близился полдень. Тяжелые капли дождя ударили по мостовой, как плевки, со звуком пощечин. Слепец с подручным, как невинные агнцы, взявшись за руки сматывали удочки – издали их вполне можно было принять за двух застенчивых школьниц.