Предчувствие любви - Сергей Каширин

— Никак нет. Он на руках ходит.

— А вы, заступник, кто? — генерал шевельнул густыми бровями.

— Лейтенант Пономарев. — вытянулся в струнку Валентин, опустив руки по швам, И плечи развернул, и грудь колесом выпятил. Гвоздь парень! Сейчас, как тот зеленый выпускник, о котором он нам когда-то рассказывал, получит повышение за четкий рапорт.

— Вижу, что лейтенант, — строго продолжал генерал. — А вот значка на груди не вижу. Форму нарушаете. Кто вы — летчик или штурман? Или, может быть, техник?

На значке у летчика — скрещенные мечи, у штурмана — бомбы, у техника — молоточки. Глянешь — сразу видно, кто ты по профессии.

Валентин значка не носил. И не случайно. Значок показывает не только твою специальность, но еще и квалификацию. Если на нем красная единичка — у тебя первый класс, двойка — второй, тройка — третий. Об этом теперь знают все. Далее мальчишки. Даже девушки из соседнего промкомбината. А Пономарев классности еще не имел. Вообще не имел. И ему не хотелось, чтобы это видели посторонние. Незачем им вдаваться в такие детали.

Только вот генералу-то этого не втолкуешь. Не поймет. Или, вернее, не захочет понять. И Валентин выпалил:

— Я начальник связи эскадрильи!

Ну и хлюст! Всем, даже стрелкам-радистам и механикам, всем давно введены нагрудные значки, а для начальника связи никакой особой эмблемы нет. Должность у Олега Архарова такая — он и летает, он и стрелками-радистами командует, он вместе с тем и техник по вооружению, он же и связист. Конечно, в критическую минуту кто-то другой вряд ли все это вспомнил бы, а Валентин смекнул. Словом, выкрутился.

— Ну, ну, — внимательно, как бы запоминая, посмотрел на него генерал. — А вот прическа у вас, товарищ начальник, не лейтенантская.

Чтобы прикрыть шрам, белеющий у него над левым ухом, Пономарев и вправду отрастил слишком уж длинные волосы. И как он их ни приглаживал, вечно они у него рассыпались и топорщились.

— Модничаешь, лейтенант? Валька нехотя показал свой шрам. Нахмурясь, генерал минуту-другую стоял молча.

Лицо его смягчилось:

— В аварии?

— Никак нет, — нехотя отозвался Пономарев. — В детстве. Война…

— Долго жить будешь, лейтенант! — генерал похлопал Валентина по плечу. И так по-русски это у него получилось, что мы невольно прониклись к нему самым теплым чувством. А когда остались одни, Зубарев с укором обронил:

— Начальник связи!.. И кому ты очки втирал!

— Ладно, — отмахнулся Пономарев, — не все же такие образцовые, как ты…

Никто из нас почему-то и не подумал о том, что с генералом нам придется встретиться буквально на следующий день.

Друзья мои, летчики! Никогда не верьте голубому небу. Из самых безоблачных рассветов, какие я знал, это был самый ясный, самый спокойный рассвет. И как же его спокойствие меня обмануло!

Да и не только меня.

Ночью мне снился непонятный сон. Я снова добрался до конца света и заглянул за горизонт. Там по-прежнему властвовала тьма, в лицо мне повеяло промозглой сыростью, и все же я рассмотрел, что передо мной разверзлась огромная трещина. Длинной изломанной линией тянулась она справа налево, и не было у нее ни дна, ни перемычки. Казалось, небывало глубокий противотанковый ров разрезал земной шар на две половины. И откуда-то издалека, должно быть из потустороннего мира, доносился пронзительный вой.

Проснулся я от звука сирены. Генерал Тревога остался верен себе: поднял нас по тревоге внезапно, перед рассветом, когда так хорошо спится. Он приказал нашей эскадрилье провести летно-тактические учения и заодно решил проверить, чему мы, молодые пилоты, научились за время пребывания в Крымде. Едва рассвело, нам был дан старт.

Я не особенно верю в сны и, набирая высоту, с усмешкой вспомнил о пригрезившейся ночью чертовщине. При восходе солнца тьма отступила, рассеялась, стало видно далеко-далеко, от окоема до окоема и даже дальше. Вот бы подняться еще чуть выше, и взору открылось бы все северное полушарие.

Да и без того я летел на недосягаемой высоте. Стоит прищуриться — и на востоке можно будет различить берега Камчатки, а на западе — скалы Скандинавского полуострова.

И меня охватила радость: цела наша старушка земля, цела, не расколота!

Чем больше скорость, тем больше радиус разворота. А я летел не только на крыльях самолета, но и на крыльях мечты. И вот, накренив машину, я описал полукруг едва ли не над всей шестой частью планеты. Могуче горбясь трудовым Уральским хребтом, внизу широко лежали необозримые российские просторы. Казалось, и Москва — вот она, можно рукой дотянуться. И гордый город на Неве, и другие, древние и молодые, города — все как бы рядом. Сколько же их? Не счесть! Приятно было видеть такую уймищу городов — аж дух захватило. А вокруг — поселки, деревни, и — поля, поля! — и поле Бородинское, и поле Куликово, и великое множество хлебных.

Не пустынным было сегодня и наше родное русское небо. Когда я мельком окинул его взглядом, оно тоже показалось мне полем. В нем из конца в конец, словно ровные, проложенные тракторными плугами борозды, тянулись волнистые полосы. Лишь присмотревшись внимательнее, я понял, что это — инверсионные следы, оставленные в холодной атмосфере раскаленным дыханием реактивных турбин.

В плотном строю, крылом к крылу, шли бомбардировщики. В центре — ударная группа нашей эскадрильи. Поодаль — такие же сплоченные, грозные стаи реактивных кораблей, стартовавших с других аэродромов. На флангах и в зените, поблескивая красиво откинутыми назад серебристыми плоскостями, мчались стреловидные истребители. И мной при виде этой краснозвездной армады овладело горделивое чувство: вон сколько нас! Попробуй сунься, вражья сила, мы тебе покажем кузькину мать!

Наша молодежная четверка летела чуть обособленно — один за другим с временным интервалом в четверть часа. Словом, в растянутой кильватерной колонне. Нам была поставлена задача нанести бомбовый удар по малоразмерной мишени одиночными экипажами.

Задание не пугало: каждый имел на счету уже по нескольку вылетов на полигон. И все же я малость волновался, потому что генерал усложнил задание дополнительной вводной: бомб на самолет — одну, заходов на цель — один. Повторных для прицеливания не дано. Промажет штурман — условный вражеский объект останется невредимым, допустит тактическую ошибку пилот — будет сбит твой бомбардировщик.

Проще говоря, и в той и в другой промашке — плохая оценка. А если за двойку в школе по головке не гладят, то в военной авиации — тем паче. Нас для того и учат, чтобы каждый воздушный боец, каждый экипаж мог в любой момент, по первому сигналу подняться в небо и с ходу выполнить боевое задание не меньше чем на отлично.

Смущало меня еще и то, что бомбовый удар нужно было нанести как бы экспромтом, без всякой предварительной подготовки. Обычно к такому вылету мы готовились загодя. Прокладывали и рассчитывали на полетных картах маршрут, намечали контрольные ориентиры, детально обговаривали со штурманом порядок работы на боевом курсе. А тут — прибежали по тревоге на аэродром, подвесили бомбы — и пошел!

— Привыкайте действовать по-фронтовому! — напутствовал нас майор Филатов. — И на боевом курсе не мешкайте. При подходе к цели и зенитки, и истребители — все по тебе лупит. Там не до повторных заходов. Вот так-то…

Включив и настроив автопилот, я постепенно забыл о своих сомнениях. Машина шла сама, почти не требуя моего вмешательства. Мне оставалось лишь поглядывать на приборы да время от времени легонько поворачивать кремальеру высоты, чтобы не нарушался устойчивый горизонтальный режим.

Дружно гудели двигатели. Забортный термометр показывал пятьдесят три градуса мороза, а в кабине сохранилась ровная комнатная температура. Это тоже настраивало на спокойный лад.

Здорово помогла и погода. Хотя синоптик и предупреждал, что на маршруте возможна встреча с кратковременными зарядами дождя и снега, небо было чистым и прозрачным, как хрусталь. Тронь — зазвенит. С большой высоты мишень на бледно-зеленом замшелом болоте, отведенном под полигон, была видна отчетливо, точно приподнятая на ладони. При такой видимости промахнуться мог, пожалуй, только слепой, и все штурманы нашего звена отбомбились метко. Следом к мишени шли экипажи Пономарева и Зубарева. Можно было надеяться, что не промахнутся и они.

Зубарев стартовал с аэродрома последним. Его штурман Владимир Пинчук частенько «прокатывался на тройках», вот майор Филатов и наметил для него время удара в заключение, чтобы он приободрился, узнав об успехе впереди идущих.

По-своему воодушевлял своего штурмана Зубарев. Перед вылетом он его предостерег:

— Смотри у меня!

— Помолчи, Николай, а то катапультируюсь над целью, — отшутился Пинчук, но выражение его лица было тревожным. Он медведем влез в лямки парашюта, потоптался возле стремянки и, нахмурясь, буркнул: — Ладно, буду стараться. Только чтобы режим на боевом курсе — по струнке…