Тайна Леонардо - Андрей Воронин

– Не понял, – сказал Глеб. – Конечно, притча твоя понятна, но вот к чему ты ее рассказал – хоть убей, не соображу.

– Сейчас сообразишь, – пообещал старлей Серегин. – Вот покойного Хаджибековича дача, – он постучал ладонью по перилам крыльца. – Хорошая дача, ладная, хотя и не дворец. Вот машина, "сааб". Хорошая машина! Ну, так Хаджибекович и сам вроде не хрен собачий, а пластический хирург, заработки у него были – мама, не горюй!

– Ну?

– Ну! Вот, значит, Марат Хаджибекович, а вон, на верхней линии, Владимир Яковлевич, доктор Дружинин...

– Погоди. Доктор?

– Ну, а я ж тебе про что!.. Такой же хирург, работает в той же клинике, в той же самой операционной!..

Глеб чуть не присвистнул, но внешне остался невозмутим.

– Теперь понял, – сказал он. – Да, ты прав: социальное расслоение налицо. Так это сейчас повсеместное явление. Не понимаю, чего ты так раскипятился. Подумаешь, врач на лапу берет! Тем более пластический хирург. И зря Мансуров этого не делал. Честность в наше время – чистой воды атавизм, вроде копыт у кита или хвоста у человеческого младенца. Честный человек в наши дни – редкость, давно пора тебе это понять.

– Это-то я понимаю, – непримиримо проворчал участковый. – А все равно Яковлевич этот – сволочь. Нюхом чую, сволочь! Кстати, – оживился он, – надо его допросить!

– Не надо, – лениво возразил Глеб, стараясь не показать, как его напугало внезапно прорезавшееся в Серегине служебное рвение. – Ты же видишь, человек только что приехал...

– Да на такой машине я отсюда до Питера доеду и назад вернусь на полчаса раньше, чем уехал!

– Жалко, что мы только коньяк пили, – сказал ему Глеб. – Надо было еще самогоном залакировать, а потом уж идти показания снимать.

Участковый увял.

– Насчет коньяка – это верно, – сказал он. – Сунься к нему сейчас – завтра же в райотдел телегу накатает. Такого понапишет, что и во сне не привидится, а я потом доказывай, что не верблюд.

– Да плюнь ты на него, – сказал Глеб. – Даже если он и сволочь, как ты говоришь, это еще не значит, что он способен на убийство...

– А кто же способен, если не хирург? Чик – и нету...

– "Чик"... Ты видел, какую ямину в подвале выкопали? Да после такой работы у непривычного человека руки целую неделю будут трястись. А он, между прочим, хирург, у него операции, наверное, каждый день. Если он богатой клиентке фотокарточку этими своими руками попортит, телегой в райотдел дело не обойдется. Это, брат, судебный процесс, да какой!

– Действительно, – нехотя согласился участковый, – хирург, это да... Об этом я как-то... того, не подумал. Ладно, чего тогда сидеть? Ты ж в город хотел, да и меня, поди, жена уже заждалась.

– Жена – это еще куда ни шло, – поднимаясь со ступеньки, на которой сидел, сказал ему Глеб, – а вот если начальство...

Он был очень доволен, что участковый старлей Серегин внял доводам разума и не ринулся сию минуту допрашивать доктора Дружинина. В противном случае Глебу пришлось бы остановить его силой, вплоть до применения оружия, а этого ему очень не хотелось: участковый на поверку оказался совсем не плох для поселкового мента и не заслужил подобного обращения. Наоборот, у Глеба было предчувствие, что старлей Серегин сегодня сделал для возвращения "Мадонны Литта" больше, чем он сам, генерал Потапчук и Ирина Андронова, вместе взятые.

– Вы правильно поступили, милочка, что решили вернуться к родным пенатам, – говорила Валерия Захаровна, изящно помешивая чай старинной серебряной ложечкой. Она сидела в глубоком кресле, положив ногу на ногу, но спину при этом держала прямо. В свободной руке у нее дымилась тонкая сигарета, вставленная в неимоверно длинный, перламутровый с золотом мундштук, и Валерия Захаровна время от времени подносила ее к губам, чтобы сделать микроскопическую, тоже очень изящную затяжку. – Петербург был и остается настоящей и единственной культурной столицей России. А Москва... – Красивое одухотворенной, какой-то не теперешней красотой лицо Валерии Захаровны исказила легкая пренебрежительная гримаса. – Москва – это всего лишь большая деревня, а тамошний так называемый бомонд – это, простите, то, что наши прабабки называли "моветон".

Голос у нее был глубокий, отлично поставленный, а слова "бомонд" и "моветон" она выговаривала, как истая парижанка. Темно-каштановые, умело подкрашенные волосы были гладко зачесаны на прямой пробор и собраны в сложный, очень аккуратный узел на затылке, что позволяло видеть лебединый изгиб отягощенной бриллиантовым колье шеи и острый радужный блеск крупных бриллиантов в мочках ушей. Фигура и стать у нее были почти идеальные; выглядела Валерия Захаровна лет на двадцать восемь, от силы на тридцать, но ее выдавали руки – красивые, с узкими изящными ладонями и длинными холеными пальцами, эти руки были лет на двадцать старше лица. А если учесть суммы, которые Валерия Захаровна наверняка тратила на уход за этими руками, к названной цифре можно было смело приплюсовать еще лет пять, если не все десять. Да и разговаривала она совсем не так, как могла бы разговаривать даже самая богатая и избалованная всеобщим вниманием ровесница Ирины, – снисходительно, сверху вниз, как умудренная жизнью светская львица с несмышленой девчонкой. Она не говорила, а вещала, с усталым и умным видом изрекая банальности, и при этом каким-то непостижимым образом ухитрялась оставаться в рамках светских приличий.

– Разумеется, – продолжала Валерия Захаровна, попробовав чай, – Москва – это деньги. Но разве в деньгах счастье?

Ирина промолчала, не преминув еще раз оценить обманчиво простой покрой ее наряда и кажущуюся вполне естественной, если не смотреть на руки, юную свежесть красивого лица, которое стоило, наверное, как целый многоквартирный жилой дом в престижном районе любой из двух столиц. Оценивать украшения не требовалось – они говорили сами за себя, и это был язык астрономических чисел и приятельских отношений с людьми, о мимолетной встрече с которыми простой смертный не может даже мечтать. Валерия Захаровна была права, счастье не купишь за деньги; другое дело, что она уже успела забыть, если вообще когда-нибудь знала, какой бедой оборачивается порой их отсутствие.

– Простите, милочка, – перебила она себя и мило улыбнулась Ирине, – я, кажется, снова впадаю в менторский тон. Вам ли, родной дочери и достойной продолжательнице дела покойного Константина Ильича, не знать разницы между тупым довольством сытого желудка и высшим взлетом вечно неудовлетворенного, ищущего духа!

"Это надо запомнить, – подумала Ирина, – а лучше сразу записать. Пригодится для хвалебной статьи по случаю юбилейной выставки какого-нибудь патриарха отечественной живописи. Надо же, как завернула! И прямо с ходу, без подготовки... Впрочем, она скорее всего где-то прочла эту фразу и на всякий случай заучила наизусть".

Она поймала себя на том, что мыслит как какой-нибудь Глеб Петрович, но ничего не могла с этим поделать. Ей было известно об этой женщине и много и мало одновременно – слишком мало для того, чтобы до конца ее понять, и слишком много, чтобы верить хотя бы одному ее слову. Честно говоря, она была потрясена, узнав, с кем свела знакомство, потому что впервые услышала имя этой женщины от отца. Произнесено это имя было со сдержанной неприязнью, которая звучала в голосе профессора Андронова всякий раз, когда он в неофициальной обстановке говорил о власти и людях, стоящих у кормила. И упомянул его профессор, разумеется, в приватной беседе с коллегой, которому полностью доверял, а вовсе не с Ириной, которая в ту пору была еще слишком молода для таких разговоров...

Валерия Захаровна была вдовой очень крупного чиновника и уже на протяжении нескольких десятков лет вела праздную, заполненную лишь интригами и заботами о собственной внешности жизнь светской львицы – могущественной, недосягаемой, неприкосновенной, как святыня, не знающей ни в чем нужды и баснословно, неприлично богатой. О ее личной жизни ходили легенды даже тогда, когда был жив ее муж; когда же он наконец получил свою пулю, Валерия Захаровна развернулась во всю ширь. Она была фантастически щедра к своим фаворитам, которых ни у кого не поворачивался язык назвать просто любовниками, и беспощадна к врагам, особенно к молодым и красивым соперницам.

Ирина встретила ее совершенно случайно, в салоне ювелирных украшений, где пыталась излечиться от депрессии, вызванной почти суточным пребыванием в гостях у доктора Сафронова. Валерия Захаровна стояла, склонившись над витриной с драгоценными камнями, и ее точеный профиль был превыше всяческих похвал. Она не заметила Ирину – такие женщины никогда и никого не замечают, если им это не нужно, – зато Андронова заметила ее и стала упорно искать новой встречи. Ни в какую Москву, как обещала генералу Потапчуку, она, разумеется, не поехала, даже не собиралась: к тому моменту она уже знала, с кем имеет дело, успела завести с Валерией Захаровной знакомство и даже, как ни странно, между ними возникло что-то вроде дружбы. Похоже было на то, что по какой-то неведомой причине всемогущая Валерия Захаровна решила приблизить к себе дочь профессора Андронова, включить ее хотя бы на время в круг доверенных лиц – попросту говоря, своих личных живых игрушек. Наверное, до сих пор у нее еще ни разу не было своего собственного, карманного искусствоведа с громким именем и хорошей репутацией. Ирина, как могла, старалась ей подыграть, глядя на свою новоявленную покровительницу снизу вверх с восторгом и обожанием. К сожалению, она не могла понять, замечает ли Валерия Захаровна ее старания, – стареющей львице было не привыкать к таким взглядам...