Долгий путь на Бимини - Карина Шаинян

– Представляешь – среди всякого мусора он нашел золотой медальон. Маленький, но очень красивый, с узорной крышечкой. Гай прибежал в аптеку, и они с отцом вместе отчистили медальон от грязи… Да что ты все оглядываешься? – встревожившись, Элли тоже завертела головой.

– Показалось, – отмахнулся Карререс. – Почему Гай первым делом пришел к вам?

– Случайно, – пожала плечами Элли. – Сильно порезался, когда рылся в решете. Я помню, как мы толкались у раковины: Гай лез отмывать медальон сам, намочил бинты, и папа ворчал, что если он не угомонится, придется перевязывать заново. Он сам отчистил узор старой зубной щеткой, очень аккуратно, только Гай все равно волновался, конечно. А потом крышка открылась, и мы увидели, что внутри спрятана гравюра, портрет какой-то женщины…Думаю, тот, кто сделал эту гравюру, был большой художник, – задумчиво сказала Элли. – Знаешь – это был очень простой портрет, никаких украшений, только лицо. Она как бы выступало, сплеталось из темноты… Очень красивое лицо, и очень странное. Как будто если долго смотреть на него, то увидишь что-то за… или попадешь куда-то. Только вот… – Элли замялась, покачала головой, не находя слов, не уверенная, что уловила настроение художника, а не стала жертвой иллюзии.

– Оно показалось тебе знакомым? – быстро спросил Карререс.

– Нет, с чего бы? – удивилась Элли. – А вот папе, по-моему, да, – вздохнула она и удивленно рассмеялась: – А! Это был портрет Реме? Мамы?

– Судя по описанию – да. Ти-Жак и правда был большим художником. Мог быть, если бы не побоялся, – уточнил Карререс. Элли кивнула, вновь вспомнив едва уловимый налет карикатурности – словно прозрачная плесень, покрывающая еще свежий на вид кусок хлеба.

– Папа как будто обрадовался и испугался одновременно – а еще рассердился, – продолжала она. – А потом вдруг начал клянчить медальон у Гая. Пытался купить… Потом делал вид, что забыл его на столе, что уронил в слив раковины, – в общем, вел себя страшно глупо и некрасиво. Гай просто сбежал и еще долго обходил аптеку стороной. Уж больно неловко было смотреть, как папа всеми правдами и неправдами выманивает эту штуку. В общем, Гай удрал и унес портрет, чтобы выставить его в самой лучшей витрине.

– Так с тех пор медальон в музее?

Элли кивнула, и на лицо Карререса набежало облачко. Он снова оглянулся, потом прищурился на домик среди кленов, будто соизмеряя расстояние, с досадой покачал головой.

– Это плохо? – спросила Элли.

– Это неудобно. Понимаешь, когда Ти-Жак делал оболочку для миниатюры, его состояние… Сейчас бы это назвали «тяжелым творческим кризисом», – усмехнулся Карререс. – Придумывать свое он уже не мог, и в поисках вдохновения влез в мой дневник. Поэтому позже я смог использовать медальон по-своему, и теперь он может нам понадобиться. Но что было дальше?

– Папа, когда немного успокоился, решил искать бумаги до… твои бумаги, – ответила Элли. – А я никак не могла понять, что он хотел узнать и почему так завелся из-за этого медальона…

– Но ты же спрашивала его? Что он ответил?

– Сказал, что это портрет твоей возлюбленной, – уныло пробурчала Элли и мрачно посмотрела на расхохотавшегося Карререса.

– Балда ты, принцесса, – улыбнулся доктор. – Так Клаус именно тогда начал раскопки?

– Ага. Пару дней он пробыл чуть ли не в ступоре, а потом загорелся. Перестал есть, даже гадать перестал. Бросился искать твои записи, хотя раньше все стенал: мол, он бы поискал, только годы уже не те по заваленным подвалам ползать, да и смысла нет – как ни жаль, но записи гения наверняка погибли. А тут прямо как с ума сошел… Гай немножко сердился, называл папу конкурентом, но у него самого уже не было времени на раскопки – старый смотритель умер, и музей полностью остался на Гае. А папа, конечно, обещал отдавать в музей все ценное.

– Мои лабораторные журналы и дневники к ценному, конечно, не относятся, – с горьким ехидством заметил Карререс.

– Ну, может, он просто хотел сначала сам прочитать…– смутилась Элли. – Смотри, здесь, оказывается, живут! – воскликнула она, замедляя шаги и указывая на дом. Вблизи вид у него был вполне жилой, хотя и престранный.

Они остановились у калитки. Дворик с двумя тощими клумбами – календула и табак – был окружен низеньким шатким забором. Скромная вывеска на калитке, обещающая гадания на раковинах и пиво из холодильника, терялась на пестром фоне стены. Весь фасад занимало нарисованное прямо на штукатурке распятие: черный Иисус в ярких разноцветных одеждах, блестящее от пота лицо раззявлено в безмолвном вопле. Картину недавно подновили, покрыв свежей краской выгоревшие на солнце участки. Дверь была чуть приоткрыта; от этого казалось, что живот Иисуса разошелся от крика, и теперь его от подбородка до пупка пересекает черная щель.

– Нда, – проворчал Карререс, внимательно оглядев картину, и покачал головой. Элли понадеялась, что сейчас они пойдут дальше, мимо, прочь от этого дома: от яростно-яркого распятия ей было сильно не по себе. Но доктор был хмур, сосредоточен, и уходить явно не собирался.

Карререс толкнул калитку, но она оказалась заперта изнутри. «Эй, как насчет пива?» – окликнул он. Никто не отозвался. Доктор резко оглянулся через плечо – на этот раз Элли показалось, что она тоже слышит тихий шорох. Бродячая собака мышкует в высокой траве, попыталась Элли успокоить себя и с трудом удержалась, чтобы снова не обернуться.

– Заглянем за дом, – бросил Карререс и пошел вдоль забора. Элли, нервно посматривая на чудовищную фреску, засеменила следом.

Хозяин действительно нашелся на заднем дворе. Прижав к животу таз, он с выражением тихого довольства на черном, как свежий асфальт, морщинистом лице разбрасывал отруби. Под его ногами суетливо толклись куры. Вязаный берет в психоделическую полоску едва держался на седых курчавых волосах. Черное пальто до пят, испачканное по краю отрубями и куриным пометом, сплошь увешивали разномастные значки. Их было так много, что при каждом движении старик тихо брякал и звенел. Особенно выделялась здоровенная пластиковая бляха, с которой улыбался жизнерадостный румяный заяц в зеленых шортах. Услышав шаги, старик поднял голову и кивнул Элли и Каррересу, как старым, давно поджидаемым знакомым.

– Очень сильный амулет, – сказал он, перехватив восхищенно-смеющийся взгляд Элли. – Мне подарил его русский матрос в благодарность за одну услугу. Хорошо помогает от хулиганов.

– Вас часто донимают хулиганы? – спросил Карререс.

– Нет, конечно, я же никогда его не снимаю, – удивленно ответил старик.

Карререс оперся о низкий забор, наблюдая за курами.

– Я рад, что вы не свалились вчера с инфарктом, – негромко сказал он, не поднимая глаз.