Авантюры открытого моря - Николай Черкашин

В табльдот-зале пансионата «Поможже» («Поморье») все обернулись, когда метрдотель провел к столику у окна высокого офицера в белом флотском мундире. Моряк, не удостоив никого взглядом, кивнул лишь соседу — пожилому улану:

— Прошу разрешения, пан полковник!

— Ради Бога! — отложил газету сотрапезник и представился: — Полковник Завгелло-Белыньски.

— Командор-подпоручник[25] Клочковский. Хенрик Клочковский, если пану угодно.

Через минуту всем пансионерам, в том числе и гордецу-моряку, пришлось обернуться еще раз: метрдотель ввел в зал супружескую пару — ошеломительно красивую шатенку в сопровождении уверенного в себе лысоватого господина. Золотая цепочка обегала намечавшийся животик, словно пунктир экватора.

Чета разместилась за соседним столиком, причем муж сел спиной к спинке стула улана-полковника, а очаровательная пани — лицом к Клочковскому. Он сначала невольно, а затем намеренно стал ловить ее взгляд поверх плеча полковника, но она ни разу не подняла глаза на своего нечаянного визави.

Пан Завгелло ворчал на немцев, которые совсем обнаглели, пытался втянуть сотрапезника в типично стариковскую политическую дискуссию, но Клочковский отвечал рассеянно и односложно, исподволь бросая взгляды на соседку.

Право, как хорош этот пушистый завиток, прикрывающий уголок красивого рта! Правда, он мешал прикладываться к фужеру, и пани либо отбрасывала его, встряхивая головой, либо незаметным движением тонких пальцев отводила его в сторону.

— Позвольте полюбопытствовать, пан командор, на каком судне вы плаваете?

Клочковский подавил улыбку, такой вопрос мог задать только сугубо сухопутный человек: во-первых, плавает цветок в проруби, а моряки служат; во-вторых, на военном флоте есть только корабли, а суда — у всех прочих, кто ходит под гражданским флагом.

Впрочем и Хенрик это понимал, окажись он в конюшнях уланского полка, его вопросы звучали бы столь же нелепо.

— Я командир подводного крейсера «Орел».

— Это очень хорошо, — удовлетворенно крякнул полковник, всем видом показывая, что он весьма польщен тем, что сидит за одним столом с почти национальным героем. Флот Речи Посполитой располагал пятью субмаринами, и имена их командиров знала вся Польша, за исключением разве что некоторых уланских полковников.

К концу обеда Хенрику Клочковскому удалось-таки перехватить взгляд красавицы незнакомки. Она показала ему язык и удалилась, ведомая солидным мужем под локоток.

Бравый моряк был обрадован: она почувствовала его пламенные взоры. В самом начале ужина гордая незнакомка метнула в него быстрый взгляд, пытаясь, видимо, понять, какие результаты принесла ее давешняя выходка, и наткнулась на все тот же восхищенный распах голубых глаз. Она нахмурилась и старательно, слишком старательно изобразила на лице безразличие к нахалу в морском мундире.

«Ну уж нет, ясновельможная пани, — отмечал про себя бывалый волокита, — если вам так противны мои взгляды, вы вполне могли бы поменяться местами со своим мужем».

Однако на следующее утро она этого не сделала. Зато Клочковский узнал имя своей соседки: муж окликнул ее — Марина.

За ужином Завгелло-Белыньски развернул было «Варшавский курьер», чтобы, как всегда, прочесть вслух какую-нибудь политическую сентенцию, но Хенрик упредил его вопросом:

— Пан полковник, вы здесь дольше меня. Что за парочка сидит за вашей спиной?

— А-а! — оживился старый улан. — К вопросу о пользе газет! Надо иногда заглядывать и в светскую хронику!

Он отыскал нужный столбец и прочитал рубленым командным голосом (благо соседи уже покинули столик): «В пансионате «Поморье» отдыхают также и торговый советник Польши в Эстонии пан Крыжановский и его супруга Марина, урожденная Ярошевич»… До своего второго брака Марина Ярошевич была женой морского летчика лейтенанта Павлова, погибшего в Испании в воздушном бою против авиации наемников Коминтерна… Так вот я и говорю вам, если сравнить наши воздушные силы с германскими и посмотреть, как они прикрывают Данцигский коридор…»

Хенрик невольно улыбнулся.

Сегодня утром Марина ответила на его приветственный кивок чуть заметным взмахом ресниц: «День добрый!»

— Нет, нет, пан командор, — витийствовал полковник Завгелло-Белыньски. — Я старый брюзга и, возможно, пораженец, но немцы дадут нам прикурить, если министерство обороны не увеличит фуражные нормы для легкой кавалерии. А впрочем к черту политику! — отбросил полковник любимую «Польску збройну». — Будете в Варшаве — я с удовольствием вас приму. Мой дом на углу Иерусалимской аллеи и Ново-Святской. Там, где министерство железных дорог. А еще у меня небольшой фольварк под Маримонтом. Это сразу за Позвонковскими казармами. Вы не бывали в Позвонковских казармах?

— Нет, не имел случая, — ликовал Клочковский: Марина, покидая столик, одарила его прощальным кивком.

Теперь каждое утро, занимая свои столики, они обменивались тайными приветствиями. Возможность видеть ее представлялась ему только в табльдот-зале, так как супруги почти не покидали свой номер или уезжали в Цоппот на двухместном белом «Рено». Хенрик ждал завтраков, обедов и ужинов с таким нетерпением, что сосед-полковник вполне мог заподозрить в нем человека, единственную радость которого составляет хорошо накрытый стол. К счастью, ни он, ни муж Марины не догадывались, что значили для него эти уныло-размеренные трапезы. Поначалу все походило на азартную игру — поймай взгляд. Всякий раз, когда она вскидывала свои длинные начерненные ресницы в сторону его столика, ее встречал горящий пристальный взгляд. Она поспешно опускала глаза и покусывала губы. Но как? Раздраженно? Досадливо? Недоуменно? Впрочем, чего уж тут досадовать, недоумевать? Разве она не привыкла, влача крест своей красоты, к таким взглядам, к более откровенным — алчно снедающим, дерзко раздевающим? Командор-подпоручик и сам не знал, чего больше в его чувстве — обычного мужского вожделения, искреннего поклонения или тоски от сознания неисполнимости желаемого? Но одно стало для него открытием: не новичок в амурных делах, он вдруг впервые ощутил, что соприкосновение взглядов может быть подобно соитию тел и даже более острым, порой и восхитительным. Эти секундные вспышки их сомкнувшихся взоров заставляли сердце οтплясывать бешеную румбу, а в глазах еще долго кружились радужные пятна, подобно солнечному ослеплению.

То был древний прачеловеческий язык взглядов и жестов, на котором они к концу второй недели понимали друг друга во сто крат лучше, чем если бы объяснялись на польском ли, французском или русском. Двумя-тремя ее взглядами, перехваченными им случайно или подаренными ему ею, он жил потом весь день. И, просыпаясь утром, уже предчувствовал, предвкушал этот сладостный ожог души, как жаждет наркоман привычного зелья.