Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

не концептуальный план для романа-диссертации? Опять же научный аппарат безупречен, другое дело, что русский классический роман не может быть в принципе научной монографией, впрочем, как и киносценарием, если это, разумеется, не становится художественным приемом. Может быть, в данном расподоблении и кроется то самое «новое слово», которое автор добывает из самого себя, превращая свои воспоминания и переживания, свои думы и сомнения в многостраничную эпопею, концептуальное начало которой, по воспоминаниям самого сочинителя, было положено в 1949 году, когда вся страна отмечала 150-летие Пушкина и 70-летие Сталина, а двенадцатилетний Андрюша делал в школе доклад об Александре Сергеевиче.

Читаем у Битова: «Роман написан в единственной форме и единственным методом: как я мог, так и написал. Думаю, что иначе и не бывает. Вся проза – это необходимость вылезти из случайно написавшейся фразы; весь стиль – попытка выбраться из покосившегося и заваливающегося периода и не увязнуть в нем; весь роман – это попытка выйти из положения, в которое попал, принявшись за него. Было немало случаев, когда автор носился с гениальными идеями романов, которые помещались у него потом в одной случайно оброненной строчке. Но однажды случайно написанная первая строчка, о которой автор никогда и понятия не имел, так долго дописывалась и уточнялась, что оказалась романом».

Вот и наступает момент истины, когда «пора нырять в леденящую писательскую прорубь» (А. Г. Битов). Именно нырять, чтобы с первой фразы сразу уйти на глубину, чтобы не топтаться на месте битые страницы на мелководье, испытывая терпение читателя и презирая себя за неумение писать, как должно, как подобает настоящему русскому прозаику.

«Но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами… – сразу переходит к делу Саша Соколов в своей “Школе для дураков”, – …там, на пристанционном пруду. На пристанционном? Но это неверно, стилистическая ошибка, Водокачка непременно бы поправила, пристанционным называют буфет или газетный киоск, но не пруд, пруд может быть околостанционным. Ну назови его околостанционным, разве в этом дело. Хорошо, тогда я так и начну: там, на околостанционном пруду».

И всё – всплеск воды над головой и лишь приблизительное знание, что где-то там, внизу есть дно, к которому отныне направляется читатель, будучи плененным и обездвиженным полностью.

Нет, у Битова всё по-другому.

В его сборнике «Битва» находим такие слова: «Я беру перо в руки (сажусь за машинку) и не знаю, каким будет первое слово. Оно и впрямь может быть любым. Зато я могу быть уверен, что последнее слово будет с ним связано. И тогда первое слово, по необходимости, станет единственным. Мне надо будет потревожить все слова, по которым пробежал живительный электрический смысл, чтобы заменить первое слово, возникшее так легкомысленно и случайно, в вялости, неопределенности или тоске. И я не могу их потревожить, не прервав цепи. Эта целостность называется ТЕКСТ. Он несет в себе печать рока и судьбы. Он произошел, он уже не может быть другим. Точка».

Ну что же, пусть первой станет строка – «взглянул на часы – они стояли». Вообразим себе, что она, случайно оброненная, наудалую записанная, несколько раз настойчиво повторенная, в Разделе третьем «Пушкинского дома» (вероятно, перекочевала сюда же из неведомого читателю «Аута») и стала отправной точкой всего повествования? Вполне возможно, если учесть, что с течением времени нарастает недоумение, и, если стоят часы, это еще не значит, что времени нет, оно есть, оно движется в любом случае, назад, например, а недоумение неотвратимо перерождается в уверенность, что время надо тратить, потому что копить его бессмысленно и даже преступно.

У Битова сказано: «Время – это неизбежность отношений. В романе неизбежны отношения автора с героем и набегающим текстом».

Не поспоришь, право.

Итак, вообразим себе, что перед нами приквел романа Битова «Пушкинский дом».

Вот Андрюша Битов стоит перед классом и делает доклад о Пушкине.

К этому выступлению он готовился целую неделю. Перечитал «Дубровского» и «Повести Белкина», «Песнь о вещем Олеге» и «Няне», «Сказку о рыбаке и рыбке», само собой, выучил наизусть «Узника» и «Зимнее утро».

Накануне мероприятия он даже встал дома перед зеркалом – руки за спину, и доложил сам себе длинно и правильно. Несколько раз, правда, запинался, но до конца все-таки дошел.

Пометил себе – «не забыть упомянуть о декабристах».

И вот теперь в классе с портрета, висящего над доской, на его стриженный затылок, прищурившись, смотрит товарищ Сталин, одобрительно кивает головой, приговаривает наставительно: «Пушкин наш, советский, ибо Советская власть унаследовала все, что есть лучшего в нашем народе».

Андрюша, разумеется, чувствует этот взгляд спиной. Сначала ему не по себе от него, но постепенно он забывает о нем, расходится, сначала правая рука выбирается из-за спины, затем левая, потому что так удобней читать стихи:

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно.

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Шестиклассник Битов, разумеется, не видит, просто не может видеть, потому что стоит лицом к классу и спиной к Сталину, как последний хмурится при этих словах Пушкина, а учительница литературы, напротив, все видит и меняется в лице.

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..

Докладчик чешет затылок…

Вспоминает, что пора переходить к декабристам.

Начинает рассказывать, как они стоят на Сенатской площади, на морозе, как требуют отменить крепостное право и самодержавие, что-то еще про Конституцию… Но во всех их поступках чувствуется какая-то нерешительность. Кажется, что они чего-то ждут. Или кого-то ждут? Андрюша делает предположение, что они ждут Пушкина, а его все нет и нет. Декабристы воображают себе, как сквозь метель поэт пробирается к ним из Михайловского, как увяз в снегу, потому, видимо, и опаздывает. Однако время ожидания неминуемо сокращается, и надежда увидеть Пушкина здесь и сейчас тает на глазах.

Нет, Александр Сергеевич не приедет!

Это уже понятно.

Он не приедет, потому что в районе озера Маленец саням, на которых ехал в Петербург, дорогу перебежал заяц. Простой заяц-русак сдуру сиганул под лошадей, и был таков. А после такого происшествия, разумеется, ни о каком продолжении поездки не могло быть и речи. Дурной знак, плохое предзнаменование. Это известно всем!

Улыбка, которой товарищ Сталин встретил повесть о декабристах, вновь сходит с его лица. Вероятно, он негодует – откуда у советского школьника, пионера такие старорежимные предрассудки? Ему рассказали об этом в семье