Противостояние - Юлиан Семенов

— Удивление — одно из самых больших удовольствий, которые мне оставила жизнь. Слушаю вас.

— Вы эту свою манеру бросьте, — сказал Костенко. — Ясно?! Вы и ваша банда моего отца убили, и дядьев убили, и двоюродного брата заморили в Питере голодом. Так что не паясничайте!

— Пугать меня не надо, гражданин полковник. Я к этим пассам спокойный.

— А я вас не пугаю. Я вам говорю правду. И хватит словес, у меня времени мало.

— У меня зато много, — еще тише ответил Лебедев, лениво поглаживая свой втянутый, мускулистый живот, поросший жесткими седыми волосками.

Костенко почувствовал, как у него захолодели руки.

«Ты ж сам всегда выступаешь за демократию, — сказал он себе. — Ты сам постоянно повторяешь про нашу Конституцию, законность и про уважение к личности. Он ведь отсидел, этот Лебедев, он теперь равноправный гражданин, а ты говоришь с ним как с вражиной. А кто он? — возразил себе Костенко. — Все равно вражина, фашист, хуже фашиста, он предатель! Но ведь он понес наказание, а человек, отбывший наказание, обретает все права гражданства. Разве нет? Значит, ты только на словах за демократию, Костенко, а на деле — болтун?! Ты ж выводишь примат чувства, и это верно, когда ты идешь по следу, выстроив версию, но это опасно, когда ты упираешься лбом в закон — тут ты входишь в противоречие с самим собой, а это не годится, ты ничего не достигнешь, ты провалишь операцию, а кто тебе дал право ее проваливать?!»

— Ну что ж, — сказал, наконец, Костенко, — если у вас много времени, значит, вам есть что мне рассказать?

— Роман и две повести, — открыто издеваясь, ответил Лебедев. — Курить изволите?

— Да.

Лебедев легко поднялся с кресла, подошел к шкафу, отпер ящик, достал пачки «Мальборо» и «Салэма», принес все это на столик, подвинул Костенко:

— Я лично предпочитаю «Салэм», все-таки ментол, какая-никакая, а польза горлу, способствует отхаркиванию.

— Фарцовщики снабжают?

— Как понимаете, в силу своего прошлого, никаких противозаконных шагов я не предпринимаю, с фарцовщиками не связан… Мне платят пенсию. В валюте… Как-никак, я был офицером немецкой армии…

— «Русская освободительная армия» Власова — военные преступники — при чем же здесь пенсия из ФРГ?

— А — порядок, гражданин полковник. Я ненавижу немцев, люди казармы, проиграли выигрышную партию, но один из наших шефов, большой патриот России, Хайнрих Вильфредович Луиг, адъютант шефа русского отдела Гиммлера, генерала Бискупского, говаривал: «Дети, я разбит надвое — между Россией, где рожден, и кровью, которая течет в моих жилах, поэтому мне русский хаос тоже чем-то мил — вольница, степи, удаль, но у немца учитесь порядку, дети. Порядок — матерь удачи…» Сейчас, между прочим, держит отель на Балтике. Так вот, порядок есть порядок, они мне, болваны, и переводят валюту за службу. Меняю на сертификаты, балуюсь голландским табачком, французскими винами и подарками для женщин: имею в виду меховые сапоги…

— А знаете, Лебедев, что вы постоянно под мушкой ходите?

— Ну? — не удивившись, спросил Лебедев. — Кто ж на меня зло держит?

— Кротов.

Лицо Лебедева на мгновение закаменело, совсем другое лицо, и глаза другие — слабинка в них промелькнула, смеха уже не было.

— А это — кто?

— Не знаете?

— Убей бог, не знаю.

— Бога не трогайте, — посоветовал Костенко. — Не надо.

Он достал из кармана копию допроса Лебедева, снятого с него в мае сорок пятого, в СМЕРШе 1-го Белорусского фронта.

— Вы ж и тогда собственноручно, разве нет? Посмотрите, ваша рука, — Костенко протянул ему лист.

— За очками на первый этаж идти… Не посчитайте за труд прочесть вслух…

— Не посчитаю. «Вопрос: о ком еще из своих бывших сообщников считаете нужным сообщить следствию, имея в виду меру их общественной опасности?» — «Ответ: прошу следствие обратить внимание на розыск следующих лиц, как отпетых врагов Советской власти, ставших под гитлеровские знамена не по принуждению, как я, а по идейным соображениям. Первым я хочу назвать Солярова Сергея, лет двадцати пяти, родом из Тамбова, отец, как он говорил, до революции служил в прокуратуре, потом был осужден, вернулся и работал в системе столовых. Соляров был моим первым руководителем. Нашу разведгруппу «Вальд» в составе пяти человек забросили в Калининскую область для сбора сведений о дислокации частей, а также для распространения путем оставления, где только можно, гитлеровской литературы. Из названий помню «Убей комиссара и жида!», «Большевики — злейшие враги русского народа». Соляров — после выполнения задания — ликвидировал трех наших людей, обвинив их в желании перебежать к большевикам. Вторым — по мере опасности — я должен назвать Кротова Николая. Он был известен нашей разведгруппе, — до того, как мы были влиты в РОА, — тем, каким образом перешел к немцу. В отличие от меня, взятого в плен в бессознательном состоянии, а затем путем пытки голодом доведенного до отчаяния и согласившегося из-за этого пойти на службу к злейшим врагам нашего героического народа, он, Кротов, принес на руках зарезанного им комсорга его роты по кличке Козел и планшет с картами и документами немецким оккупантам и, таким образом, заслужил их доверие. После выброса в район Батума Кротов был награжден «Железным крестом». В 1943 году он был арестован крипо за то, что после выполнения очередного задания вступил в сожительство с вдовой ювелира и хотел похитить у нее драгоценности. Однако, в отличие от других арестованных за такого рода преступления, он вскоре был освобожден и участвовал в работе по проведению пражской встречи КОНР («Комитет освобождения народов России»). Якобы именно он донес на «идеолога» РОА батальонного комиссара Зуева, ближайшего сотрудника Власова, что тот по национальности еврей, потому что они вместе мылись в бане и парились. Зуев был расстрелян, а Кротов получил очередное повышение. Третьим я хочу назвать Филипенко Матвея…»

Костенко поднял голову, услышав какое-то странное бульканье.

Лебедев сидел белый, как полотно, откинув голову на желтый атлас кресла, и пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова — оттого-то в горле у него и булькало.

Костенко протянул ему листы:

— Хотите убедиться? Я подожду, пока вы сходите за очками…

Лебедев покачал головой, прошептал, наконец:

— Погодите…

— Это можно, — согласился Костенко. — Валидола не изволите?

— Дайте.

Он долго выковыривал бугристыми пальцами таблетку, достал, наконец, положил под язык, закрыл глаза, лицо его расслабилось, снова появились морщины, до этого оно было словно бы налитым воском, как мумия, гладким, вот-вот лопнет.

— Кротов лютует, — сказал Костенко. — За ним три убийства, он свидетелей убирает. Вы — на очереди, если только он знает, что вы живы.

Лебедев покачал головой:

— Не знает, — выдохнул он. — Я ж не думал, что он здесь…

— Он был тщательным человеком?

— Да. Аккуратист. Его за это Луиг особенно любил…

— Значит, он мог — в принципе — обратиться в справочное бюро за вашим адресом?

Подумав, Лебедев спросил:

— Он тоже отсидел?

— Нет.

— Значит, таился? Тогда ни за что в бюро справок обращаться не станет. Надо ж давать свои данные, пусть даже фальшивые, а зачем ему следить лишний раз?

«Врет или нет? — думал Костенко, разглядывая Лебедева. — Ни в каком лагере для пленных он не был, сам немцу сдался, свидетели подтвердили. Или он верит своей версии? Многие преступники начинают верить своей версии, только б убежать от истины, — полнейшее раздвоение личности. Конечно, всей правды я от него не дождусь, но он — трус, весь его наигрыш идет от глубоко запрятанной трусости, надо бить на это, тогда я смогу получить от него хоть что-нибудь».

Костенко положил на колени свой «дипломат», щелкнув латунными замками, открыл, достал папку с фотографиями расчлененных трупов Милинко, Минчакова и Петровой, застреленной Кротовой, подвинул Лебедеву:

— Вот. Его работа. Женщина, которая лежит на улице, его родственница. Не прямая, правда, по дядьке, но тем не менее, когда почувствовал опасность, — почувствовал, подчеркиваю я, — убрал ее. Меня интересует следующее: если я допущу мысль, что он, Кротов, решил уйти за кордон, как он это будет делать — по воздуху или водою?

Лебедев долго, профессионально, разглядывал фотографии, потом задумчиво сказал:

— Да разве нашу границу перейдешь?

— Вы хорошо ответили, Лебедев. Границу нашу не перейдешь, но кровью наследить при такого рода попытке можно…

— Наверное, пошел бы водою, — сказал, наконец, Лебедев. — Он великолепно плавал, мог долго держаться под водою, курил в редких случаях, только перед началом дела и после, а так здоровье берег. Нам выдавали жилеты, надул — на воде хоть неделю продержишься…