Вельяминовы. Время бури. Книга первая - Нелли Шульман

Они добрались до Шпрее, все еще не касаясь друг друга. Шуршал дождь, грохотали поезда метро над головой, на станции Фридрихштрассе. Федор, собравшись с силами, взял ее за руку. Он чувствовал, как стучит ее сердце, слышал, как она взволнованно, часто дышит, Анна скользнула ближе, и Федор больше ничего не мог сказать.

Он, до сих пор, видел ее всю, от нежных щиколоток, до свежего, круглого, розового шрама повыше локтя. Он помнил ее худые, выступающие ключицы, высокую, маленькую грудь. Он каждую ночь целовал мягкую, белоснежную кожу, длинные, влажные, черные ресницы. Улыбаясь в полутьме комнаты, освещенной уличными фонарями, и огнями реклам, Анна повторяла:

– Как хорошо, милый, как хорошо…., – у нее тоже все случилось в первый раз. Федор целовал ей руки:

– Я люблю тебя, Анна, люблю так, что и не знаю…, – она приложила палец к его губам:

– Я тоже, я тоже…, – черные волосы разметались по подушке, она стонала, а потом закричала. Они скатились с кровати на потрепанный ковер, Федор успел подумать: «Никого, никого мне больше не надо, никогда…»

Тринадцать лет, он ждал, что когда-нибудь, с кем-нибудь, забудет ее. Такого не случилось.

Проснувшись к вечеру, они не вставали с постели, ни ночью, ни весь следующий день. Федор рассказывал о войне, о том, что потерял отца, о том, что его мать болеет, и живет в Париже. Он показал ей родовой клинок, и образ Богородицы. Глаза девушки оставались серыми, спокойными, будто подернутыми туманом. Мать научила Федора играть на гитаре, он привез инструмент в Берлин. На вечеринках, в театрах, он пел русские романсы, красивым, низким баритоном. Они с Анной говорили на немецком языке, русский ей знать было неоткуда. Не удержавшись, Федор сыграл ей, как он сказал, не романс, а просто стихи. Он прочел их в эмигрантской газете, и подобрал музыку.

Божьи думы нерушимы,Путь указанный.Маленьким не быть большими,Вольным связанными…

Анна сидела на кровати, обхватив обнаженные колени руками. Глаза девушки заблестели, будто она хотела заплакать, и не могла.

Лимузин, наконец-то, вырвался на Елисейские поля. Федор пробормотал:

– Неделя, всего неделя, тринадцать лет назад. Я ее звал, моя маленькая. Она высокой была, мне, конечно, не вровень, – в Федоре было больше двух метров роста, – но все равно…, – он вздохнул:

– Брехта я ей тоже читал, о Ханне Каш. Она тоже была Анна. Может быть, и не Анна, но я об этом никогда не узнаю…, – он брал ее лицо в ладони, розовые губы улыбались. Он шептал:

С глазами черней, чем омут речной,В юбчонке с десятком заплаток,Без ремесла, без гроша за душой,Но с массой волос, что черной волнойСпускались до черных пяток,Явилась, дитя мое, Ханна Каш,Что накалывала фраеров,Пришла с ветрами и ушла, как мираж.В саванну по воле ветров….– Пришла с ветрами и ушла, как мираж…

Ловко прижавшись к обочине тротуара, Федор отдал ключи мальчику в форменной курточке, выбежавшему из высоких, стеклянных дверей кабаре, навстречу лимузину. Моросил дождь, пахло гарью, над Парижем собрались серые, тяжелые тучи. Когда он прощался с матерью, Жанна перекрестила его. Склонив рыжую голову, Федор поцеловал медленно слабеющие, немного дрожащие пальцы.

– Я Анне предложение делал, – он смотрел на мокрые деревья, на толпу под зонтиками, на яркие афиши голливудских фильмов, – отдал крестик. Я хотел, чтобы мы всегда были вместе, как у Брехта:

Полсотни лет его верный страж,Одна с ним душа и плоть.Такова, дитя мое, Ханна Каш,И да воздаст ей Господь.

– Одна с ним душа и плоть…, Брось, Федор Петрович, никогда такого не случится…, – он шагнул в ярко освещенный, увешанный афишами, вестибюль. Стряхнув капли воды с рыжих волос, Федор расстегнул пальто.

Метрдотель ждал его у входа в зал. Федор мог получить стол в лучших ресторанах города, только подняв телефонную трубку, но сейчас его приглашал кузен.

– Все равно, – смешливо подумал он, – шампанское не помешает. Момо его любит, я помню, – он, несколько раз звал Пиаф на вечеринки.

– Начнем с пяти бутылок, – Федор прошел в заботливо распахнутую дверь, – потом посмотрим. Икры, водки, как обычно…, – метрдотель почтительно, кивнул.

– И да воздаст ей Господь, – пронеслось у него в голове:

– Пусть будет счастлива, где бы она ни была. Я никогда ее не забуду…., – Федор помахал кузену, сидящему с Оруэллом. Поправил шелковый галстук с бриллиантовой булавкой, он пошел к столику, пробираясь между танцующими парами.

После закусок и шампанского принесли петуха в вине. Они заказали бордо, речь зашла о статье Мишеля в L’Humanite.

– Это не в первый раз, – почти весело сказал Федор, – гитлеровские газеты меня полоскали, вместе со школой Баухауса.

Он взял золотой портсигар:

– Для меня честь быть упомянутым в одном параграфе с моим учителем. Архитектура до сих пор дело цеховое, как в средние века. С тех времен мало что изменилось, – Федору, неожиданно, понравилось говорить с Оруэллом. Они обсуждали судебные процессы в Советском Союзе. Оруэлл пожал плечами:

– Большевики не выполнили обещаний. Вместо бесклассового общества, которое предполагалось построить, возник новый, правящий класс, более безжалостный и беспринципный. Наполовину гангстеры, наполовину патефоны, – презрительно добавил писатель, – они только могут, как шарманка, повторять сталинскую ложь…, – он внимательно оглядел Федора:

– Вы, мистер Корнель, как я понимаю, в Россию не собираетесь.

– Я оттуда еле вырвался, шестнадцать лет назад, – отозвался Воронцов-Вельяминов, – во время гражданской войны я даже в плен к ним попал. Правда, всего на два дня. Меня на расстрел водили, – он вспомнил запах черемухи, жаркую, июньскую ночь на Кубани.

В Добровольческой Армии генерала Деникина отец руководил инженерной частью, мать была сестрой милосердия. Федора определили в порученцы к Антону Ивановичу. В плену юноша оказался случайно, наткнувшись, в ночной разведке, на разъезд красных.

– Я помню комиссара, что меня избивал, – понял Федор, – Янсон его звали. Латыш. Молодой, немногим старше меня. Тоже рыжий. Он приказал меня расстрелять. Хорошо, что дело ночью случилось…, – пока его держали в сарае, Федор перетер веревки, ударил часового по затылку, забрал винтовку и бежал.

– Лето восемнадцатого года, было хорошее, – он покуривал, глядя на пустую эстраду, – теплое, дружное. Мы взяли Екатеринодар, пошли на Москву. Государя императора тем летом расстреляли, в Екатеринбурге. Его и семью…, – Федор тяжело вздохнул.

Он ездил к Деникину в гости. Старик любил Федора и радовался его визитам. Месяц назад, сидя у Антона Ивановича за чаем, Федор завел разговор об антикоминтерновском пакте.

– Я ему сказал, что пусть Германия и Япония воюют с Россией, пусть ее поделят…., – Федор услышал сильный, низкий голос Деникина:

– Дурак ты, Феденька. Твой батюшка покойный тебе, то же самое бы сказал, – отставной генерал прошелся по обставленной скромной мебелью гостиной. Он зорко посмотрел на Федора:

– Ничего у нас нет, кроме России…, – Федор, было, открыл рот. Деникин замахал рукой:

– Знаю, все знаю. Тем не менее, Феденька, повторяю тебе, без России мы ничто. Без нее русского языка не останется, книг наших, песен наших…

– Они давно о бандитах поют, Антон Иванович, – мрачно сказал Федор:

– Вы читали, что они с крестьянами сделали, с деревней. Расстреливают людей, потому, что у них корова имеется, – в эмигрантских газетах подробно освещали создание так называемых коллективных хозяйств.

Деникин отрезал:

– Поверь мне, Феденька, когда Гитлер нападет на Россию, нашим долгом будет помочь родине, – он помолчал:

– Русские люди поднимутся против большевиков, обещаю. Все вернется на круги своя.

– А нападет? – поинтересовался Федор. Из распахнутого окна тянуло сухим, острым ароматом осенних листьев. В голубом небе плыли на юг журавли.

– Вор у вора дубинку украл, – сочно отозвался Антон Иванович. Пришли его жена и дочка, и больше они о таком не говорили.

Он слушал разговор кузена и Оруэлла о Сталине, вспоминая слова Деникина: «Нашим долгом будет помочь родине».

Смотря на зал кабаре, Федор вспоминал ресторан Донона, где обедал с родителями весной четырнадцатого года, после Пасхи. Они жили в огромной квартире на Петроградской стороне. У отца был автомобиль, мать шила туалеты у парижских портных. Федор ходил в Тенишевское училище, играл в футбол и теннис, отец научил его водить машину. Они снимали роскошную дачу на курорте в Сестрорецке, с причалом для яхты. Отец работал главным инженером Путиловского завода, читал лекции в Технологическом институте, и консультировал по всей России.

Федор родился на Панамском канале, но первые годы жизни провел в Лондоне, под крылом бабушки Марты. Поехав на русско-японскую войну, родители оставили его в Британии. Он был единственным малышом в семье, кузина Юджиния училась в школе. Бабушка его баловала. Федор улыбнулся: