Вельяминовы. Время бури. Книга первая - Нелли Шульман

В провенансе говорилось, что холст купили в семидесятых годах прошлого века, у парижского антиквара. Мишель повертел расписку от продавца картины:

– После Коммуны. Тетя Марта в Париже жила, во время Коммуны. Мне Теодор рассказывал, – Мишель не застал бабушки Эжени, она умерла до его рождения.

– И тетя Жанна после Коммуны родилась…, – Мишель навещал тетю. Она, правда, его не узнавала, и не могла узнать, однако Жанне нравилось рассматривать художественные альбомы, что ей приносил племянник. Мишель хорошо помнил, как болела и умирала его мать. Уходя с рю Мобийон, он заворачивал в церковь Сен-Сюльпис и садился куда-нибудь на задние ряды. Он не молился, только просил, чтобы тете Жанне и кузену стало немного легче.

Мишель вступил в партию студентом Эколь де Лувр. Он учился в те времена, когда и дня в университетах не обходилось без стычек между социалистами и сторонниками правых, радикальных движений, Аксьон Франсез, и лиги «Огненных крестов».

Мишель, хоть и был наследником титула, отказался вступать в Аксьон Франсез. Они поддерживали восстановление во Франции монархии. Мишель, терпеливо, замечал:

– Господа, Третьей Республике шесть десятков лет. Если вы хотите пересмотреть итоги революции, то для подобного уже поздно.

К чести Аксьон Франсез, они не разделяли фашистских идей. Тем не менее, Мишель прекрасно понимал, что молодчики из правых союзов не любят Гитлера и Муссолини просто за то, что они не французы, а вовсе не из-за недовольства их политикой. Мишелю всегда был противен антисемитизм. Когда речь заходила о том, что иностранцы ничего хорошего Франции не принесли, он напоминал о «Джоконде».

– Король Франциск Первый, – усмехался Мишель, – вас бы не поддержал, господа монархисты. Вы бы, дай вам волю, и Леонардо изгнали из Франции.

Он пришел в коммунистическую партию потому, что для него не оставалось другого выбора. Мишель посещал церковь, но не был верующим католиком, и не признавал авторитета папы. Правые силы были откровенно неприятны. Оставались только левые. С кузеном они о таком говорили редко. Теодор, монархист, ходил на службу в православный собор, на рю Дарю, но всегда брезгливо отзывался о тех кругах в русской эмиграции, что проповедовали идеи фашизма.

Теодор хмуро сказал:

– Хватает и того, что в русском общевоинском союзе, антисемит на антисемите. Когда я в Берлине жил, – кузен усмехнулся, – несколько раз, как бы это выразиться, наглядно объяснял, что русский дворянин никогда себя подобной грязью не пачкал, – он, со значением посмотрел на кулак:

– Мальчишкой я себе мог позволить подраться. Сейчас иногда тоже хочется, – почти весело добавил Теодор.

Кузена часто приглашали на разные монархические съезды, но Теодор отмахивался:

– Я предпочитаю работать, а не болтать языком. Я не политик, и никогда им не стану. Тем более, – ядовито добавлял кузен, – они даже не могут договориться, кто является законным наследником престола…, – Теодор, в общем, был не против демократической формы правления в России. Он замечал, что надо трезво смотреть на вещи:

– Россия, какой она была, ушла, и более, никогда не вернется, – грустно говорил он: «И мы туда тоже не вернемся».

– У него есть родственники в Советском Союзе, – вспомнил Мишель.

– Дети Воронова, мальчики. Теодор не собирается им мстить, не такой он человек, да и где их найдешь. Семью разбросало…, – отца Мишеля похоронили в братской могиле, под Ипром. Мать была погребена в Ницце, где она умерла, но Мишель всегда посещал Пер-Лашез. Каждое первое мая на склепе появлялись красные гвоздики. Коммунисты приносили букеты к надписи: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Мишель тоже приходил на Пер-Лашез с цветами. Он стоял, читая высеченные в мраморе буквы:

– Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. Будь верен до смерти, и я дам тебе венец жизни. Dulce et decorum est pro patria mori. Пролетарии, всех стран, соединяйтесь! – юноша думал, что и тетю Жанну, и его, Мишеля, тоже похоронят здесь.

Над золотой водой Сены парили речные чайки.

– Нашел, о чем размышлять, – рассердился Мишель, – тебе двадцать четыре года. У тебя вся жизнь впереди. Ты еще девушку не встретил…, – он не спрашивал у кузена, собирается ли Теодор жениться.

Кузен жил в огромной квартире, с отдельной студией, и верхним светом, на последнем этаже хорошего дома у аббатства Сен-Жермен-де Пре. Убирала у него консьержка. Кузен предпочитал, обедать с персоналом и рабочими, в бюро или на стройках, но часто устраивал вечеринки. Теодор приглашал писателей, художников, политиков, актрис и просто красивых моделей. Кузен постоянно менял подружек, ни одна из них в студии надолго не задерживалась.

– Я им звоню, – заметил Теодор, – когда мне надо, как бы это выразиться, отдохнуть. Иногда после такого хорошие идеи в голову приходят, – он усмехнулся, Мишель покраснел. Кузен, богатый человек, отлично зарабатывал проектами. Мишель и сам не бедствовал, хотя на счетах у него лежало меньше денег, чем у отца, до войны. Франция только к концу двадцатых годов оправилась от военных потерь. Потом начался банковский кризис в Америке, затронувший и европейские финансы.

Коллекция импрессионистов, стоила дорого, но Мишель не собирался ее продавать. Иногда он даже покупал на аукционах новые этюды и наброски. У него были и Ван Гог, и Модильяни, и Таможенник Руссо.

– Надо будет в Испании пройтись по лавкам, – решил он, – Веласкеса я не найду, но, может быть, что-то интересное попадется. И девушки в Испании красивые, я помню…, – дверь скрипнула. Кузен, с порога, смешливо поинтересовался: «Очередной сомнительный Леонардо?»

– Не сомнительный, – отозвался Мишель, указывая на картину. Голубые, обычно холодные глаза кузена потеплели.

Наклонившись над столом, они смотрели на изящную, стройную, маленькую девушку в черном сюртуке. Она сидела на камне у ручья, в тени большого дуба, чуть повернув голову. Бронзовые волосы блестели в лучах заходящего солнца. Девушка лукаво, одними губами, усмехалась.

Мишель перевернул картину: «Мадам Марта де Лу, Париж, 1778».

– В духе Ватто, – наконец, сказал Мишель: «Твой прапрадед был отличный художник, Теодор».

Кузен кивнул:

– Бабушка Марта была бы рада. Надо ее в Лондон отправить, тете Юджинии. Пусть займет свое место, где положено, рядом с бабушкой Мартой и миссис де ла Марк…, – Федор помнил портреты на Ганновер-сквер.

Над рабочим столом Мишеля висела гравюра в рамке, его собственной руки, герб рода де Лу. Взглянув на белого волка, в лазоревом поле, на три золотые лилии, Федор положил руку на плечо Мишелю:

– Правильный у вас девиз. Je me souviens. Спасибо, что меня позвал, – кузен улыбался. Мишель велел себе: «Сейчас».

К его удивлению, Теодор не стал ворчать:

– Я тебя в тир отведу, в субботу. Ты оружия никогда в жизни в руках не держал, а я отлично стреляю.

– Зачем? – запротестовал Мишель:

– Я еду с мандатом Лиги Наций, я работаю в музее…, – кузен прервал его:

– В России я видел, что с музеями делали, и как расстреливали людей с разными мандатами. Купим тебе револьвер, перед отъездом. Считай его подарком, – они осторожно убрали картину. Теодор посмотрел на часы:

– Пора к маме. В десять встречаемся на Елисейских полях, у клуба…, – оглянувшись, он окинул Мишеля долгим взглядом: «Молодец, что в Испанию ехать не отказался».

– Это мой долг, – просто ответил Мишель. Солнце садилось над крышами Левого Берега, птицы стаей летели над рекой, дул свежий, прохладный, осенний ветер. Устровшись у стола, он зажег лампу. Надо было отослать письмо тете Юджинии.

В крохотной артистической уборной кабаре Le Gerny пахло пудрой и табачным дымом. В окруженном электрическими светильниками зеркале отражалась маленькая, хрупкая девушка. Она стояла в центре уборной, приподняв подол черного, строгого, закрытого платья. Девушка, было, открыла рот. Темноволосая подруга, опустившись на колени, быстро подшивала платье. Анеля замахала рукой. Закатив глаза, Пиаф пыхнула сигаретой. Анеля сделала последние стежки: «Нельзя говорить, если на тебе что-то шьют. Иначе память зашьешь».

– Иногда такое к лучшему, – сочно заметила Пиаф, присаживаясь к зеркалу, встряхнув коротко стрижеными, черными, кудрявыми волосами:

– Я бы предпочла кое-что не помнить, дорогая моя, из прошлой жизни, – она зорко посмотрела на Анелю:

– Мы с тобой похожи. Ты в детстве не разговаривала, я слепой была…, – они познакомились в ателье. После выступлений в цирке Медрано, и в мюзик-холле «ABC», на Больших Бульварах, Пиаф стала звездой Франции. Она рассказала Анеле, что еще год назад жила в комнатушке на Монмартре, и пела на улицах. Пиаф пришла в ателье с наставником, поэтом Ассо. Он учил девушку одеваться, двигаться на сцене, писал для нее песни.