94 Избранные труды по языкознанию - Вильгельм Гумбольдт

В период начального образования языка, когда, с нашей точки зрения, следует предполагать существование генетически не связанных языков различных рас, стремление впервые выстроить язык из внутреннего духовного побуждения так, чтобы он был и наглядным для собственного сознания, и понятным для окружающих, то есть создать как бы технические средства выражения, слишком перевешивало все остальное, чтобы в какой-то мере не заслонять собою проявления индивидуальной духовной настроенности, которая начнет ровнее и определеннее проявляться при позднейшем применении языка. Но именно при создании техники языка участие и влияние природного уклада и национального характера, несомненно, всего сильнее и действеннее. Мы сразу видим это по двум узловым моментам, которые характеризуют собою весь интеллектуальный уклад народа, предопределяя вместе с тем и множество других обстоятельств. Описанные выше разнообразные способы, какими языки достигают связи элементов в предложении, составляют важнейшую часть языковой техники. Но именно тут в разной степени дает о себе знать, во-первых, ясность и четкость логического упорядочения, которая только и может служить надежной основой для свободного полета мысли, придавая интеллектуальной сфере закономерность и вместе широту, а во-вторых — потребность в чувственном богатстве и гармонии, стремление души облечь во внешние звуки все, что ею воспринято и пережито пока еще лишь внутренне. Конечно, в той же технической форме языков заложены признаки и других, более специфических и индивидуализированных черт национального духа, хотя последние и труднее выявить. Так, например, разве искусное и сложное применение разнообразных модификаций гласных звуков и их положений внутри слова при ограничении только этим родом флексии и отказе от словосложения не говорит о преобладании у народов семитической расы, и особенно у арабов, рассудочной способности к остроумным и тонким разграничениям и не содействует в свою очередь развитию у них этой способности? Правда, образное богатство арабского языка, казалось бы, находится в противоречии с таким утверждением. Однако его образность, пожалуй, тоже сводится опять же к остроумному разграничению понятий, а кроме того, все богатство образов арабского языка содержится, по существу, в давно сформировавшихся словах, тогда как сам по себе он располагает по сравнению с санскритом и греческим гораздо меньшим запасом средств, которые допускали бы неиссякаемое поэтическое творчество во всевозможных жанрах. Несомненным мне кажется по крайней мере то, что состояние, когда язык как верный слепок формо- творческого периода духа заключает в себе много поэтически оформленного материала, надо отличать от другого состояния, когда в самом его организме — в его звуках, формах, в синтаксических правилах, оставляющих свободу для сочетания слов и построения речи, — посеяны неистребимые семена вечно цветущей поэзии. В первом случае созданная некогда форма мало-помалу застывает и ее поэтическое содержание перестает восприниматься как вдохновляющая сила. Во втором поэтическая форма языка, не утрачивая вечной свежести, всегда способна воспринимать материал, творимый из этой же формы, сообразно духовной культуре века и гению поэта. Замечание, сделанное нами выше по поводу флективной системы, находит себе подкрепление и здесь. Подлинное достоинство языка состоит в том, чтобы подталкивать человеческий дух на всем протяжении его развития к упорядоченной деятельности и к развертыванию всех его способностей, или — если выразить то же в аспекте воздействия духа на язык — в том, чтобы нести на себе печать такой же чистой, упорядочений действующей и животворной энергии, какая его создала.

Впрочем, даже когда формальная система нескольких языков в целом одинакова — как, например, в санскрите, греческом, латинском и немецком языках, где господствует флексия, выражаемая изредка чередованием гласных, а чаще всего суффиксами и префиксами, — в применении этой одинаковой системы могут наблюдаться различия, вызванные духовным своеобразием народа. Одно из важнейших различий заключается в большей или меньшей отчетливости, регулярности и полноте грамматических понятий и недвусмысленности распределения между ними фонетических форм. Мы уже говорили о том, что внимание народа, переходящего к более высоким ступеням обработки своего языка, переключается с чувственного богатства звуков и многообразия форм на четкость, строгую разграниченность и тонкость их применения. Два соответствующих состояния можно обнаружить даже внутри одного и того же языка в разные эпохи. Подобную тщательность в соотнесении своих форм с грамматическими понятиями проявляет греческий язык, а при сравнении некоторых его диалектов обнаруживается также и его стремление избавиться от чрезмерного фонетического изобилия и от чересчур полнозвучных форм, сократить их или заменить более сжатыми. Язык, юношески буйствовавший в своем чувственном проявлении, все больше сосредоточивается на точности выражения внутренней идеи. Время помогает ему в этом двояким образом: с одной стороны, дух по мере своего успешного развития приобретает все большую склонность к внутренней деятельности, а с другой — в ходе употребления языка его фонетические формы стираются и упрощаются, кроме случаев, когда своеобразие духовного склада сохраняет в неприкосновенности все исконно значимые звуки. Уже в греческом по сравнению с санскритом заметно это стирание и упрощение, хотя и не в такой степени, чтобы только им можно было объяснить большую строгость в звуковом оформлении грамматических значений. Если греческий в употреблении своих форм действительно обнаруживает, если я не ошибаюсь, более зрелую интеллектуальную направленность, то подлинной причиной здесь является присущая нации способность к стремительному развертыванию, оттачиванию и. строгому расчленению мысли. Немцы, напротив, достигли высоких ступеней образованности тогда, когда их язык уже дошел до стадии стирания и усечения даже значимых звуков, что, конечно, могло быть одной из причин нашей малой наклонности к чувственному созерцанию и большей сосредоточенности на внутреннем переживании. В латинском языке образование фонетических форм никогда не проходило под знаком буйной пышности звучания и широкого простора для фантазии; мужественный и суровый гений этого народа, сосредоточенный прежде всего на реальности и на реально значимой части интеллектуальной сферы, не мог допустить чересчур богатого и вольного звукового изобилия. Греческим грамматическим формам, отразившим в себе подвижность воображения и тонкое чувство красоты, свойственные этому народу, в сравнении с другими языками той же семьи можно, пожалуй, не опасаясь ошибки, приписать большую легкость, гибкость и чарующую прелесть.

Мера применения технических средств для своих языков у разных народов тоже различна соответственно различию их духовных укладов. Здесь достаточно вспомнить об образовании сложных слов. Санскрит пользуется ими в самых широких пределах, какие только вообще может позволить себе язык без утраты естественности, греческий — гораздо более ограниченным образом, прячем по-разному в разных диалектах и стилях. В латинской литературе сложные слова встречаются преимущественно у старых писателей и постепенно исчезают по мере формирования языка.

Лишь после тщательного анализа, но зато с отчетливой ясностью мы начинаем видеть, как характер народов разного мировосприятия отражается в значении слов. Выше (§ 31, с. 162, 168) я уже говорил о том, что даже при самом конкретном употреблении слова в качестве простого материального знака своего понятия оно едва ли вызовет одинаковый образ в представлении разных индивидов. Мы можем поэтому смело утверждать, что в каждом слове заключено нечто, уже не поддающееся дальнейшему словесному уточнению, и что слова разных языков, даже обозначая в целом одинаковые понятия, все- таки никогда не бывают в подлинном смысле синонимами. Строго говоря, ввести их точное определение невозможно, и часто удается лишь как бы указать место, занимаемое ими в области, которой они принадлежат. Я уже упомянул и о том, почему это происходит даже при обозначении конкретных материальных предметов. Но подлинная сфера разнообразия в смысловой наполненности слов — обозначение интеллектуальных понятий. Здесь редкое слово выражает то же понятие, что и слово в другом языке, без того или иного очень заметного отличия. Пока — например, изучая языки нецивилизованных и неразвившихся народов, — мы не имеем никакой возможности видеть тонкие смысловые нюансы, нам кажется, что значения слов в разных языках однообразны. Но внимательное обследование языков высокой культуры предохраняет нас от этого поспешного заключения. Было бы, пожалуй, поучительно провести в них сравнение выражений одного типа, построив как бы синонимику нескольких языков, подобно тому как она создана для отдельных языков. Правда, у наций, живущих напряженной духовной жизнью, значение интеллектуальных понятий, если проследить их до тончайших оттенков, как бы непрестанно переливается (inbestandigemFlu- sse). В каждый исторический период каждый самостоятельный писатель непроизвольно дополняет или изменяет значение слов, потому что не может не передать свою индивидуальность языку, на котором пишет, а язык предлагает ему выражения, вызванные в свое время иными потребностями. В подобных случаях было бы полезно предпринять двоякое сравнение: слов, употребляемых в разных языках для выражения одинакового в общих чертах понятия, и слов одного и того же языка, относящихся к одинаковому роду понятий. Во втором случае духовная самобытность вырисовывается как нечто единое в своей неповторимости: сопутствуя всем объективным понятиям, она неизменно остается собой. В первом случае мы увидим, как одно и то же понятие, например понятие души, осмысливается с разных сторон, и на путях исторического исследования ознакомимся как бы со всем диапазоном возможных для человека способов представления. Отдельные языки, даже отдельные писатели могут расширять этот диапазон. В обоих случаях разнообразие возникает отчасти из-за неодинаковой напряженности и разного состава способностей, действующих при образовании понятия, а отчасти пз-за пестроты сочетаний, в которые попадают понятия, никогда не выступающие itинтеллектуальной сфере изолированными. Ведь речь у нас идет о слове, льющемся из полноты духовной жизни, а не об образовании понятий научной школой, ограничивающей их лишь необходимыми признаками. На почве такого систематически строгого разграничения и фиксирования понятий и их знаков возникает научная терминология, какую в санскрите мы находим во все эпохи философскою развития и во всех областях знания, ибо индийский ум был совершенно исключительным образом поглощен разграничением и исчислением понятий. Что касается вышеназванного двоякого сравнения, то оно доведет до отчетливой осознанности глубокое и тонкое различие между субъективным и объективным началами, показав, как оба они попеременно воздействуют друг на друга и как творческая сила возвышается и облагораживается по мере последовательного возведения храма познания.