Сомнительная версия - Юрий Вигорь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и с этим нелегким разделом он тоже справился в конце концов достойным образом. Тут выдумывать и сочинять не требовалось ничего. Главная трудность была еще впереди — вникнуть детально в экономику, оснастить материал конкретной цифирью… Вот уж тут требовалась особая внимательность. В экономике, как и во всем, есть тоже свои взлеты и падения, а ведь материал должен выглядеть ударным, служить в назидание потомкам!
Куковеров потирал лоб в предчувствии творческих мук. Предстояло показать, как же колхоз «Свобода» достиг сегодня такого высокого подъема, стал миллионером, приобрел собственные корабли, которые бороздят вдоль и поперек просторы Атлантики, и не только Атлантики. А главное — приносит хозяйству баснословные доходы! Тут красным словцом не отделаешься, нужна строгая точность и точность. Пора вторгаться в финансовые дебри, ворошить годовые отчеты и приходо-расходные книги. Пора отправиться наконец-то в бухгалтерию, посетить досточтимого Венидикта Ермолаевича Малыгина. Судя по тогдашнему первому знакомству, человек он вовсе не простой, с эдакой подковыркой, с некоторой ехидцей даже. Не иначе как честолюбец, знающий себе цену! Небось в свое время, когда сняли предыдущего председателя, сам метил взять бразды правления в свои руки…
Куковеров поправил чуть съехавший набок узелок галстука, накинул джинсовую куртку, взял чистую тетрадь и вышел из номера. Спустившись по лестнице, он неспешно проследовал в конец коридора и остановился перед дверью, где большими буквами было выведено масляной краской: «Бухгалтерия». Рядом была дверь, обитая дерматином, на которой висела скромная, но аккуратная табличка: «Главбух Малыгин В. Е.».
Кабинетик Венидикта Ермолаевича был удивительно мал. Поперек — двухтумбовый стол; напротив, чтоб не засиживались подолгу посетители, маленькая шаткая табуреточка.
В просторном, удобном старом кресле восседал, как на троне, блистая огромной лысиной апельсинового цвета под матовой лампочкой, сам Малыгин. Кряжистый, круто заквашен, пухлые щеки, а в узких прорезях умных глаз — взгляд с ухмылочкой.
— Ну как вам деревня наша, много ли написали про поморов уже? — спросил Малыгин, усадив Куковерова.
— Пишем, уважаемый Венидикт Ермолаевич, днем и ночью стараемся… Как говорится, ни единого дня без строчки. В какой дом ни зайдешь — прямо-таки Клондайк, золотые россыпи… Теперь вот экономику колхоза пришла пора копнуть, валовой и производственный доходы, чистую прибыль от морской добычи и озерной…
— Ну что ж, копайте, раз нужно для дела. Все необходимые данные вам представим, что ни попросите, — заверил с благодушной улыбкой главбух. — Ванюша! — крикнул он зычным голосом и постучал увесистым кулаком в дощатую перегородку, которая отделяла его кабинетик-мышеловку от соседней комнаты. Оттуда слышались щелканье арифмометров и сдержанные голоса.
Вбежал молодой человек с прилизанной челкой редких волос. Глаза скорбные, косо поднята левая бровь. Уважительно и застенчиво посмотрел на Куковерова.
— Ты вот что, Ванюша, — веско проговорил Венидикт Ермолаевич, — подбери за последних три года товарищу корреспонденту все необходимые показатели по улову рыбы. Для написания истории надо…
— Хотелось бы за последние десять… — прервал его Куковеров и повернулся уже к Ванюше, стараясь разъяснить: — Так, чтобы рельефнее выглядела картина экономического скачка! За последние десять, сами понимаете, гораздо нагляднее будет… Закономерный взлет!
— Хватит и трех, — твердо отчеканил Венидикт Ермолаевич. — Взлет, он и есть взлет, хоть три, хоть десять… Папки эти под рукой на полках, а если доискиваться за прошлые годы — копаться в архивах придется, ворошить материал в подсобках…
— И по кредитам тоже представить? — вскинул Ванюша наивно-вопросительный взгляд. И тотчас осекся, стушевался, уловив едва заметную перемену на лице главбуха.
— Ладно, начнем с трех, — не стал упорствовать Куковеров. — Если картина будет впечатляющей, тем и ограничимся. Ну что ж, Ванюша, приступим к делу?
— Пишите, пишите, — напутствовал его с радушной улыбкой Венидикт Ермолаевич. — Только вот что, — добавил он, — в конце недели мы с вами должны обязательно съездить в райцентр, в управление сельского хозяйства. Председатель считает, что их содействию в развитии колхоза тоже надо посвятить пару строчек. Для полноты объективной картины. Тесная связь деревни с районом и все такое прочее… Не мне вам объяснять. Познакомлю вас с самим Сидором Ивановичем! Личность замечательная, прекрасной души человек и руководитель. Ну да мы перед поездкой все подробно в деталях обговорим.
Куковеров удивленно посмотрел на главбуха. Такой оборот дела его несколько озадачил.
— Но у меня же при том увеличится листаж! И потом — задача уже выходит за рамки истории колхоза…
— Как это за рамки колхоза выходит? — удивился в свою очередь Венидикт Ермолаевич. — Какие у нас могут быть рамки?.. Никаких рамок, коль вопрос касается общего дела! Товарищи тоже заслужили доброе слово, стараются для нас. Надо их тоже обязательно уважить…
«Да, не такие они простачки, как я думал, — подивился Куковеров. — Экую ведь линию хитрую гнут! Того и гляди, заставят писать и про областное начальство. Получится целая эпопея. Галерея нужных людей, которым надо польстить. Увековечить в истории, так сказать…»
— Что ж, можно об этом на досуге подумать, — проговорил он после недолгих колебаний и вышел вслед за Ванюшей.
— Прошу сюда, — кивнул тот, когда они вошли в соседнюю комнату. Ванюша метнулся к шкафу и начал суетливо выкладывать на стол папки с годовыми отчетами.
9
Вот ведь жил человек спокойно и заботы, казалось, давно не знал, а встретился Марей с Куковеровым, поговорил с ним еще раз, стал наблюдать исподволь, как ходит он по деревне и всюду ему уважение и почет, чуть не в каждый дом зазывают, о себе, о поморской жизни рассказать стараются, и не то чтобы зависть точить стала, а с каждым днем все чаще думал — не постичь пришельцу истории деревни вот так, наскоком…
А тут еще дед Гридя каждый раз при встрече бередил его своими разговорами. Подбадривал: «Давай строчи! Имеешь право! Вот только Жукова дождемся, погодь, приедет — мы свое возьмем!»
Ночами стал просыпаться Марей, подолгу задумчиво глядел, отодвинув занавеску, в блеклое августовское небо, вставал, шел в горницу, пил воду из остывшего самовара, доставал из шкафчика «Книгу учета жизни» и неторопливо, часами листал, перечитывал, делал на полях заметки…
Избавление от пробудившегося в нем зуда виделось в одном — сесть и начать писать самому про то, что важно было сказать о Чигре. Ведь все одолеваемые маетой сочинители когда-то на ровном месте разгон брали, а потом уж, надо полагать, должно пойти легче, как с крутика… Взять Горького… Читал еще, помнится, книгу про Джека Лондона — тоже начинал американец на голом месте, можно сказать. Выбился из босяков. Современные писатели хоть и не из босяков, а куда слабее пишут. Тоже ведь допрежь сочинительства помотаться надо, да чтоб жизнью потрепало тебя, а уж как его, Марея, трепало — на пятерых сочинителей хватит. По молодым годам, с семнадцати, и на шхунах хаживал, и на зверя в торосистые льды с карабином… Раз с партией геологов, что завернули на три дня в деревню, ухлестнул больше чем на год, подрядился разнорабочим; не столько ради заработка, а скорее, чтоб мир посмотреть. Потом два года валтузился грузчиком в Каменке… А на лесосплаве в Рочегде, может, и до бригадирства бы дошел, если б из-за случайности дурацкой не покалечило… И по сю пору осталась легкая хромота. Где только не побывал он, а все же на стороне счастья не откололось, вернулся добирать его, доискивать в свою деревню. Просился тогда матросом на колхозный сейнер, что уходил весной в Атлантику, да не повезло, не прошел медицинскую комиссию, завернули из-за ноги. Тут запил сдуру, начал чудить. Может, оттого, что избаловали его бродячее вольное житье, шальные заработки, дружки-товарищи… Мнил себя умнее тех, кто никуда не срывался, жил на месте в деревне. А на поверку вышло… Нет, все же сумел он себя в конце концов переломить, а ведь было такое, что видения ему являться стали. «Гальюнации». Слуховые и глазные… Смех, да и только, горький смех, — до чего проклятое зелье может человека довести.
Марей обмакнул ручку в чернильницу и задумался. Начнем с края деревни, с Бутырок. Про Клюевских немало можно настрочить. Сказывают, прадеду их такое прозвание было дано за то, что вечно сидел на завалинке и клевал носом. Анекдоты про него сочиняли.
И он заскрипел пером:
«Старший сын деда Клюя, Петр Аверьянович по прозвищу Лысун, был одним из первых бригадиров в бедняцкой артели. Он хоть и неграмотный был, а дошлый до промыслового дела, знал в тонкости все повадки зверя и карбасы строить был мастак, хранил от стариков ту науку, не на гвоздях шил, как теперь, а на вицах, прутьях ивовых, которыми прошивал бортову нашву…»