Афган: русские на войне - Родрик Брейтвейт

Обе стороны обвинялись в использовании мин-ловушек и взрывных устройств, замаскированных под обыденные предметы: часы или авторучки. Много шума вызвала история, фигурировавшая в докладе ООН 1985 года и подхваченная западной пропагандой: мол, КГБ специально изготовлял мины в виде детских игрушек, чтобы посеять ужас среди простых афганцев. Русские парировали, что это как раз тактика моджахедов, и публиковали подтверждающие свою точку зрения фотографии. Возможно, в основе этой истории лежали крошечные мины-«бабочки» из яркой пластмассы, которые разбрасывали с вертолета по тропам и путям снабжения повстанцев. Через какое-то время они должны были деактивироваться, но механизм зачастую не срабатывал. Однако эти устройства не были плодом извращенного воображения инженеров КГБ. Они были полностью скопированы с американских мин Dragon-tooth BLU-43/B и BLU-44/B, которые в огромных количествах использовались в Индокитае. Их предназначением было калечить, а не убивать, поскольку раненый солдат создает своим товарищам больше проблем, чем мертвый. Советская версия устройства официально именовалась ПФМ-1, неофициально — «Лепесток». Не удивительно, что такие «Лепестки» привлекали внимание детей и что они и их родители рассказывали журналистам о минах, замаскированных под игрушки. Однако эксперты Координационного центра противоминной деятельности в Афганистане — уж кому, как не им, знать об этом — были уверены, что эта история «вызвана к жизни понятными журналистскими мотивами, однако… не имеет широкой фактической основы»{397}.

Разочарования

Из каких общих представлений о войне в Афганистане ни исходить, ясно одно: по мере того, как война опустошала страну, политики и генералы, поначалу видевшие в ней быстрое средство решения своих проблем, и энтузиасты, надеявшиеся повлиять на будущее Афганистана, все более отчаивались.

Война в Афганистане должна была остаться в секрете, и в первые несколько лет Политбюро принимало радикальные меры к тому, чтобы так и было. Солдат, отправленных в Афганистан, обязали молчать об этом. Бойцов, возвращавшихся в СССР, не пускали в Москву во время Олимпиады 1980 года, опасаясь, что они расскажут что-нибудь иностранным гостям{398}. Военкоматы строго наказывали семьям погибших никому не сообщать об обстоятельствах их смерти{399}. В первые годы войны правительство сделало все, чтобы люди не знали о ней.

Официально говорилось, что советские солдаты выполняют в Афганистане «интернациональный долг», но в боях не участвуют. Телеканалы транслировали бесконечные программы, где тепло обнимались советские и афганские солдаты, советские доктора лечили афганских детей, пропагандисты завоевывали сердца и умы, советские женщины встречались с афганскими женщинами, солдаты раздавали продовольствие и лекарства, и все улыбались на камеру.

Эта политика вызвала к жизни немало абсурда. По словам писателя Владимира Войновича, в 1980 году цензору не понравился фрагмент фильма о Шерлоке Холмсе, где Холмс заключает, что Ватсон вернулся со Второй англо-афганской войны разочарованным. Вместо этого нужно было сказать, что он вернулся с войны «на Востоке»{400}.

Даже в 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, еще действовали жесткие правила, регламентирующие, что журналисты могли писать о войне, а чего не могли. В списке, составленном Министерством обороны и МИД, за подписью Крючкова и Варенникова, говорилось, что СМИ могут сообщать о смерти или ранении советского военного персонала во время исполнения воинской обязанности, об отражении атак мятежников и о выполнении задач, связанных с передачей международной помощи афганскому народу. Не разрешалось писать ни о действиях подразделений крупнее роты, ни о полевом опыте солдат. Телерепортажи с поля боя не допускались. Журналисты могли рассказывать о подвигах солдат, которым было присвоено звание Героя Советского Союза, но не вправе были сообщать подробности о частях, где эти солдаты служили{401}. Аналогичные правила ввели в британской армии двадцать лет спустя: аккредитованным журналистам могли запретить рассказывать о структуре войск, их передвижениях, оперативных приказах, жертвах, тактике, а также указывать названия мест, названия и номера кораблей, частей и самолетов и имена военнослужащих. Разница была в том, что войну НАТО освещали и журналисты, работавшие независимо. Они могли сообщать все, что считали нужным, хотя при этом шли на серьезный риск.

Конечно, как только на родину повезли гробы, сохранить тайну было уже практически невозможно. Решение, принятое Политбюро 30 июля 1981 года, показывает, насколько кремлевские старцы оторвались от политической реальности и как слабо они понимали рамки своей власти. Было предложено выдавать каждой пострадавшей семье тысячу рублей для установки памятников на могилах. Но идеолог Политбюро Михаил Суслов засомневался: «Если сейчас будем увековечивать память, будем об этом писать на надгробиях могил, а на некоторых кладбищах таких могил будет несколько, то с политической точки зрения это не совсем правильно». Андропов согласился, что хотя, конечно, солдат следует хоронить с почестями, памятники ставить рановато, и остальные с этим согласились. Суслов заключил: «Следовало бы подумать и об ответах родителям, дети которых погибли в Афганистане. Здесь не должно быть вольностей. Ответы должны быть лаконичными и стандартными»{402}.[53]

Долгие годы памятники действительно не ставили. Павшим, чьи тела возвращали родственникам, не отдавали воинские почести, в их честь не устраивали официальных церемоний [как сделали бы в Америке], горько замечал солдат Андрей Блинушов. Наоборот, тела передавали семьям ночью, хоронили тайно, в спешке, в атмосфере угроз: за разглашение тайны грозили карами. Резкость официального обращения смягчалась проявлениями человечности, как это часто бывает в России. Но немногие правительственные решения были встречены с таким острым негодованием, как это.

С самого начала попытки правительства сохранить секретность были тщетны. Уже в июле 1980 года Андрей Сахаров повторил свой прежний призыв вывести советские войска в интервью, которое американское ТВ взяло у него в Горьком, в ссылке. Он подкрепил интервью открытым письмом советскому руководству. «Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности, — так начиналось письмо. — Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов».

Простые люди, вероятно, были не столь информированы или мужественны, как Сахаров, и впоследствии многие утверждали, что не осознавали, что происходило в Афганистане, пока Горбачев после 1985 года не объявил о политике гласности. Но все было не так просто. Людей подавляли и официальное молчание в новостях, и самоцензура, в то время весьма распространенная. Было трудно выступить против условностей и конформизма, особенно тем, кто сначала поддерживал войну. Многие из тех, кто знал о происходящем — дипломаты, политики, ученые, советники, — приходили в ужас от известных им фактов, но держали рты на замке. Журналист Владимир Снегирев: «К стыду своему и я, пока не разобрался в ситуации, “работал на контрасте”: белое — черное, друзья — враги, революция — контрреволюция. Сейчас горько об этом вспоминать. А может, думать не хотел? Вопросы трудные задавать себе боялся? Ведь так жить было удобнее, а?.. Очень прочно было “зацементировано” сознание, долгим оказался путь из плена догм к прозрению. Трудно требовать смелости и гражданского мужества от живших в застойном болоте и квакавших, как было положено. Пусть каждый оборотится на себя, и если память его не коротка, пусть вспомнит, где, когда, в какие моменты покривил душой, не сказал правду, не выступил против несправедливости. Наверное, у каждого наберется конкретный список»{403}.

Тем не менее, новости пробивались и через покров самоцензуры. Через месяц с лишним после вторжения в Москве стали распространяться слухи, что ташкентские больницы переполнены ранеными, что на родину летят самолеты с гробами, что в нескольких московских институтах, отправлявших специалистов в Афганистан, стоят портреты в траурных рамках. Солдаты, журналисты, медсестры и гражданские служащие возвращались из Афганистана и, несмотря на запрет, делились сплетнями. Солдаты рассказывали матерям, матери — соседям. Слухи распространялись с бешеной скоростью и в пересказе нередко здорово прибавляли в весе{404}. Молодой офицер разведки Александр Карцев, в то время еще курсант, на свадьбе сестры в январе 1980 года услышал рассказ солдата, участвовавшего в штурме дворца Амина всего несколькими неделями ранее. На иностранных радиостанциях, вещавших на территории СССР, шел нескончаемый поток новостей об Афганистане. И как только в городках и деревнях по всей России стали появляться цинковые гробы, тайное стало явным. Как говорилось в письме читателя в «Комсомольскую правду» спустя два года после начала войны, «не надо замалчивать: прислал солдат письмо — знает все село. Привезли гроб — знает вся область»{405}.