Чистая сила - Михаил Иманов

— Как богатство?! Опять вы, нечестный человек, про богатство! — воскликнул Думчев. — Несчастный старец терпит за богатство, но природа его вам непонятна, это — богатство души!

— А с вами мне вообще нечего разговаривать, — без раздражения и даже словно лениво, как будто отмахиваясь, сказал Ванокин. — Если бы не нужда, и минуты бы с вами бы здесь не оставался.

— Э-э, как заговорили, — Думчев подошел к двум рядом стоящим у стены стульям, положил на один шляпу, но не сел на второй, а, отодвинув стул, зашел за него и взялся за спинку руками (поза его теперь напоминала оратора на трибуне). — Ловко вы это, про нужду — ловко! Вы это умеете: сыграть и представить. Профессионал! И меня в заблуждение ввели, чуть было на злое дело не подтолкнули. Что же это делается: Думчева — и на злое дело.

— Вы бы оставили свое… — вяло проговорил Ванокин. — Думаете, никто не понимает. И что у вас за охота?.. Я вас к себе не звал. И сюда вас никто не приглашал.

— Ошибаетесь. В этом — ошибаетесь.

Ванокин только усмехнулся.

— Ошибаетесь, — повторил Думчев. — Звали. То есть звал, и очень даже. А если быть точным (только сомневаюсь, что сможете понять), то даже и призывал.

— Кто это? — из своего угла сказал Коробкин.

— Отвечу, молодой человек, вам с особенной охотой. И поясню. Призвал меня сюда долг. Вы слышите, — повернулся он к Ванокину, — долг меня сюда призвал — долг человека. Нет, не долг героя и рыцаря, а обыкновенный человеческий долг, можно сказать, ординарный, — долг любви.

— Да вы же сами, дядя, здесь заявляли, что любите приключения, — сказал Коробкин. — Значит, и любовь ваша такая — к приключениям. А вы нам: «Долг любви, долг любви» — не сходится.

— Не хочу вас опровергать! — вскинув голову, воскликнул вдруг Думчев. — И не хочу указывать на вашу неделикатность. Думчев не бьет лежачего. И отвечаю я так: да, я говорил о любви к приключениям и я не отказываюсь. Мне не от чего отказываться. Нет, я еще тверже подтверждаю, что люблю приключения. Но вы, по своей неосведомленности, путаете два понятия: авантюру и приключения. Авантюра подразумевает умысел, всегда только умысел, и достижение цели, всегда цели, это главное и основное. Поясню — всегда черной цели. Человек всегда рассчитывает, в этом случае, на конечный результат. И вся смелость его (а здесь нужна смелость) определенного рода. Но главное — выигрыш. Здесь ставки велики, но цена выигрыша неизмеримо выше. Теперь, здесь, в этой самой комнате, где мы принуждены находиться…

— Вы не принуждены, — вставил Ванокин.

Но Думчев оставил реплику без внимания.

— Где мы принуждены находиться, — повторил он с нажимом, — в этой самой комнате на наших глазах совершается одна из самых характерных авантюр. Вот она, авантюра, смотрите ей в лицо, смотрите и не смигните глазом! Но об этом еще будем. А я о другом, я о приключении. Великий испанский человеколюбец Дон-Кихот, разве он выехал в свои долгие и небезопасные странствия не за приключениями! Не поиски ли их побудили пожилого, скажем, человека сесть в седло и скитаться по свету, хотя ему совсем неплохо жилось дома?! А? Но нет, он сел на малопригодного для долгих путешествий (и это тоже отметим) коня, чтобы пуститься на поиски приключений. И это благородно, потому что ничего заранее не знаешь и не уповаешь ни на какой конечный результат. И не может здесь быть никакого конечного результата, потому что деланье добра — бесконечно. И нет никакого тебе выигрыша. Во всяком случае, в этой жизни.

— Может, достаточно? — сказал Ванокин. — Нам ваши лекции ни к чему, вы бы того… в другом месте. Не в моей воле вас отсюда попросить, но слушать надоело.

В это самое время, когда говорил Ванокин, старик потянулся ко мне и дернул меня за рукав:

— Сколько же… — прошептал он. — Это надо прекратить, прошу вас.

Я не знал, как это прекращать, и не имел охоты очень уж в этом направлении усердствовать. И потом, почему я, лицо в данном случае почти второстепенное? Но, совершенно неожиданно для самого себя (или невольно поддавшись настроению Ванокина), я обратился к Думчеву:

— Простите, — сказал я как можно строже, но стараясь соблюсти деликатность, — я не имею права делать вам замечания. То, что вы говорите, может быть, и интересно, но положение хозяина, — я только чуть повел подбородком в сторону старика, — физическое, главным образом, такое, что лучше все досказать потом, в другой раз, а сейчас всем разойтись. Еще раз простите, что это вам говорю, потому что все-таки не мое дело, но по просьбе хозяина… только передаю…

Я запнулся и скомкал окончание. То, что «по просьбе хозяина», не нужно было добавлять, но добавилось само собой (вообще, и стоит это отметить, ни у одного меня выходило «само собой», а порою, противно и настрою и желанию).

Как я и ожидал (а я это ожидал), слова мои не произвели никакого особенного впечатления на Думчева и к действию, для меня положительному (уходу), его не побудили. Он, кажется, и слушал невнимательно. Зато Ванокин слушал внимательно, и не только поднял голову и обратил ко мне лицо, но и улыбнулся прежней своей «нехорошей» улыбкой, может быть, потому я и сбился в конце, и не смог продолжить. И он опередил с ответом Думчева, хотя тот уже и рот раскрыл, чтобы говорить. Замечу еще, что Ванокин меня в данную минуту как-то особенно раздражал. Мог бы и промолчать. Мог бы и из тактических соображений промолчать: в данном случае мое вступление больше всего ему шло на пользу — наиболее мешающая сторона был Думчев. Но Ванокин не хотел этого учитывать и, судя по всему, никаких, даже временных, соглашений не принимал.

— Это ты врешь, — неожиданно резко, даже грубо, заговорил он. — Вместе со своим старичком это вы вместе и врете. Моему делу не может быть помех, и стыдиться мне нечего. И если этот… — он кивнул на Думчева, — человек вам мешает, то мне — нисколько. Пусть верещит, если ему так хочется, если его это греет. А мы давайте продолжим по порядку: коробочку на стол, и — расчет. А после и на минуту не задержусь, и встреча наша в этой жизни, надеюсь, исключена.

Таким образом Ванокин перебил готовую, я думаю, к обнародованию тираду Думчева. Но последний, как видно, в связи с изменившейся обстановкой, расхотел отвечать мне. Он два раза набирал воздух, но на третий — передумал. Руки он от спинки отнял и вообще вышел из-за стула, а поза его, когда он обратился к Ванокину, сделалась вежливо-просительной.

— Коробочка? — сказал он сладко. — Маленькая? Вы про ту коробочку изволили спрашивать, что вместо кованых сундуков?

— Вам-то какое дело? — не поворачивая головы, отозвался Ванокин. — Какая есть, такая и есть — не ваша.

— Ну что вы, что вы?! — еще слаще заговорил Думчев. — Разве я посягаю? Разве смею! Только из невинного любопытства спрашивал. Имею я право на невинное любопытство? И еще, — он сделал несколько маленьких, кажется, намеренно семенящих шагов к Ванокину и встал сбоку от него, на расстоянии вытянутой руки, — должен покаяться перед вами. Должен покаяться. Во всеуслышанье заявляю, что заблуждался. Как только сюда вошел, так и заблуждаться стал. Но, может быть, и не совсем виновен?! Может быть, и снисхождения достоин! Не прощения — нет! — а только снисхождения. Очень уж сильно меня молодой человек за, так сказать, грудки тряс. А по возрасту моему это очень чувствительно. Вот и получилось, — он легонько ткнул себя пальцем в лоб, — на время, конечно. И свои обязательства перед вами забыл. Ошибался, — и, поведя головой из стороны в сторону, повторил: — Ошибался. Нет, это не благородный старик. О, как я мог ошибаться! Где были мои глаза! Что видели они, когда душа находилась в смятении! Они обманули меня, мои глаза. Я вырвал бы свой глаз, — и он, растопырив хищно пальцы, потянулся к собственному правому глазу; у самого глаза он резко сжал пальцы и с силой отдернул руку, — он не достоин зреть!

— Не достоин, так и не «зрите», — сказал вдруг Коробкин, — никто вас не просит.

— По-про-шу, — раздельно выговорив и сделав страшное лицо, крикнул Думчев. — По-про-шу!

Здесь старик схватил сзади мою руку и сильно дернул. Я обернулся. Я думал, что старик скажет мне опять что-то вроде того, чтобы «прекратить». Но это было другое: он схватил мою руку, чтобы приподняться. Он приподнялся и встал на колени, вытянул руку вперед (не характерным для себя жестом) и, указывая на Думчева, громко, прерывисто, но четко произнес:

— Прекратить… эту… комедию!

Эта реплика стоила ему, как видно, много сил, потому что он не удержался и почти повалился вперед, словно вытянутая далеко рука перетянула; я едва успел его поддержать.

Коробкин сделал несколько шагов вперед, в нашу сторону; даже и Ванокин дернулся на своем месте, и хотя не встал, но как бы в первое мгновение хотел.

Думчев же, напротив, отбежал на несколько шагов назад и, еще отбегая, стал тыкать перед собой пальцем и кричать старику: «Паук! паук!»