Чистая сила - Михаил Иманов

— Как вы тут?.. — резко сказал Ванокин.

— А шел с поручением. То есть, скорее, с предупреждением.

— К кому? — Ванокин положил трость на стол, накрыл ее ладонью, а свободную руку вновь завел за спину.

— Как к кому? — почти искренне удивился Думчев. — К вам, конечно, к кому же еще.

— Ко мне?

— Ну да, к вам — с сообщением. И так сказать, не терпящим отлагательства. А этот… гражданин, — он указал на Коробкина, — помешал и… применил силу. И я настаиваю, чтобы…

— Что за сообщение? — перебил его Ванокин.

— Сообщение? Должен предупредить, — Думчев выразительно повел глазами по сторонам, — деликатное. И если бы я имел возможность оторвать вас на минуточку, то…

— Говорите, — опять перебил его Ванокин.

— Здесь? Прямо здесь? Нет, я не могу, не смею.

— Говорите! — повторил Ванокин властно.

— Но это касается, — начал было Думчев, но, встретившись со взглядом Ванокина, пожал плечами и сказал: — Хорошо, если вам так желательно. Мне-то что, мое дело предупредить. А сообщение мое в том состоит, что одна известная… дама должна вот-вот сюда прибыть. Я еще удивляюсь, что ее все нет, потому что время, — он кивнул на Коробкина, — потеряно необоснованно.

— Что это вы говорите?! — в прежнем тоне, резко, сказал Ванокин, но было заметно, что он взволнован. — Какая дама?

— Будто и не знаете, — хитро улыбнулся Думчев. — Какая же еще? — Марта, так сказать, Эдуардовна.

— Марта? Сюда?

— Именно. И вот-вот должна быть. Думаю, с минуты на минуту.

— Это вы́ ей… — зло воскликнул Ванокин, но осекся.

— Я, конечно, кто же еще, — шутовски развел руки Думчев. — Ловец, так сказать, душ. Встретились… случайно, она спросила о вашем местонахождении, я ей все подробно и объяснил.

— Вы что это, нарочно? — Ванокин сжал трость и шагнул к Думчеву.

— Но-но! — взмахнул Думчев шляпой. — Вы того… не очень. Я, кажется, пока еще свободный человек. И не надо, не надо ножкой!

Не знаю, эти ли слова остудили гневную решимость Ванокина, или какое-то другое соображение явилось ему, но он следующего шага не сделал и даже не просто вернулся к прежнему рубежу, но подтянул к себе стул и сел.

— Ну вот, — сказал Думчев намеренно облегченно, но не без того, чтобы не подразнить Ванокина, — так-то лучше. Излишние напряжения вредны. Хотя хочу подчеркнуть — только излишние.

— Вы кто и почему врываетесь? — совсем неожиданно раздался за моей спиной спокойный голос старика.

Я даже вздрогнул: так не ожидал его вступления; среди всего происходящего я совсем о нем забыл.

— Простите, если потревожил, — с поклоном отвечал Думчев. — Я не врываюсь, здесь недоразумение. То есть я хотел войти, чтобы передать известное уже сообщение, и если бы ко мне грубо не применили… то все бы, разумеется, вышло бы по-другому. Я хочу заверить, что только сообщение было, так сказать, невольной причиной. А если бы… то я, принимая во внимание состояние здоровья и вообще духа… То есть прошу прощения и хочу заверить…

— Шут, — как бы себе, но отчетливо сказал Ванокин.

— Не-ет, позвольте, я не шут, — зло откликнулся Думчев. — И прошу вас оставить при себе ваши мнения. Я если и шучу, то невинно и больше для развлечения. А я не шут, и вы это оставьте. Я за денежками не охочусь и в числе подобных вам людей не состою. А если оказываю услуги, то по доброте, а если и хотите — из интереса. Но интерес у меня всегда лишь душевный, можно сказать, от любви к приключениям. А ваш интерес я так охарактеризовать не могу. Ваш интерес сугубо материальный. Что же касается Марты Эдуардовны, то ее встречу с почтенным хозяином, а правильнее, с единокровным отцом…

— Молчите! — резко подавшись вперед, крикнул Ванокин.

— Не-е-т, зачем же мне теперь молчать, если вы меня в шуты записали, — не шелохнувшись, с напряженной улыбкой продолжал Думчев. — Ни к чему теперь молчать. Когда Думчева оскорбили, Думчев молчать не будет.

— Да что вы, дядя, в самом деле… — сказал Коробкин и, потянувшись, тронул Думчева за рукав.

— Прошу ко мне не прикасаться, — почти прокричал Думчев, отстраняясь. — И прошу не перебивать. Я еще буду думать над вашим поведением и как его… квалифицировать. Да, еще буду думать. И хотя не в моих привычках поминать добро, хочу привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что если бы не я, то вы, может быть, и до сего часа бедствовали бы на водах, а то и совсем бы уже перестали бедствовать по причине холода, отсутствия питания и непредсказуемости проявления морских стихий. Это заметьте себе.

Прекратив таким образом неожиданное вступление (Коробкин только пожал плечами и коротко на меня взглянул), Думчев повернулся к старику и опять с поклоном сказал:

— Я огорчен, что замешан в такое дело и что мое присутствие может нанести вам ущерб. Но я вижу, — он плавно повел рукой перед собой, — теперь я вижу, что и меня ввели в заблуждение. О, я теперь понимаю свое заблуждение и, поверьте, искренне сожалею о нем. Кого я ожидал встретить? Я задаю себе вопрос: кого я ожидал встретить? Буду искренен и говорю без обиняков: паука. Вот кого я ожидал здесь встретить. Паука, многоруко охватившего сундуки с деньгами. Я ожидал встретить лицо с печатью сладострастного порока. Я не оговорился, потому что жадность и стяжательство есть самые сладостные пороки и самые страстные. О, я страшился этого. Я страшился этого потому, что видел тень порока на лице другого. — И Думчев ткнул пальцем в пространство перед Ванокиным; жест был так энергичен, а палец так напряжен и прямо вытянут, что мне показалось: встань на пути пальца грудь Ванокина, она бы легко была проткнута. Я хотел верить — да я хотел верить! — что этот человек обижен и несправедливо обделен. Я взялся помогать ему и несчастной женщине, можно сказать, сироте, что сейчас сюда прибудет. Но я благодарю небо, что оно дало мне возможность взглянуть в это лицо прежде, чем я вступил и вступился. Да, я благодарен провидению, что увидел это лицо. Где, я вас спрашиваю, паук! — воскликнул он патетически, возводя руки к потолку. — Где чудовище! Где эти кованые сундуки! Что же я увидел перед собой?! Я увидел немощного старика, лишенного утехи родственной любви на старости лет. Я увидел гонимого и беспомощного, с протянутой рукой, как подаяния просящего милости и заступничества, — он вытянул ладонь перед собой и потряс ладонью, как если бы подкидывал на ней камушки или звенел мелкой монетой. — Я вижу эту оскорбленную душу. Я вижу, и сердце мое прорывается сквозь сладкий обман, сквозь сладкий ядовитой сладостью обман — к правде. Правда, вот тот воздух, живительный воздух, что я глотнул, бросив один только единственный взгляд на это благородное лицо, на эти благородные седины. И я отдаю вам свое сердце. И я никому не позволю… И я отведу вашу протянутую руку!

Он прижал руку к груди и так низко склонил голову, что коснулся руки подбородком.

На протяжении всей речи никто из присутствующих не произнес ни единого слова: Ванокин сидел, опустив голову, и осторожно перекатывал трость по столу, казался равнодушным и словно пережидал обязательную процедуру; старик, на которого я только мельком взглянул, смотрел на оратора широко раскрытыми глазами — не с удивлением и не с испугом, но как-то завороженно, в то же время словно не слыша произносимых слов, во всяком случае, явно плохо улавливая их значение; один только Коробкин смотрел с удивлением, слегка улыбаясь, но как бы и с опаской. Он первым и прервал наступившее молчание.

— Ну, даете, дядя! — проговорил он, более примирительно, чем с насмешкой.

Но Думчев не обратил внимания на его реплику и даже головы не повернул. Он вел себя так, словно кроме него и старика больше никого в комнате не было.

— Не знаю, к сожалению, вашего имени-отчества, — обратился он к старику, — но поверьте…

— Владимир Федорович, — вставил я.

Думчев отчетливо-благодарно кивнул мне и продолжал:

— Но поверьте, досточтимый Владимир Федорович, что мое сообщение о вашей родной дочери продиктовано не чем-нибудь, а только горячей надеждой на восстановление семьи. И примите в этой связи мои самые искренние поздравления. Столько лет, столько трудных годов и, как сказал поэт: «Передо мной — холодный мрак могилы, перед тобой — объятия любви!»

Старик перевел взгляд на меня, глаза его были так же широко раскрыты:

— Что это? — проговорил он, едва дрогнув губами.

— А это второе действие, — громко отозвался Ванокин. — Вы думали, бесценный Владимир Федорович, что драма будет в одном действии — да вот ошиблись. Как видите — и второе действие. Впрочем, и я полагал, что в одном, так что моей вины здесь никакой. Терпите, что поделаешь: за свои богатства и не такое перетерпишь.

— Как богатство?! Опять вы, нечестный человек, про богатство! — воскликнул Думчев. — Несчастный старец терпит за богатство, но природа его вам непонятна, это — богатство души!