Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

— Это вы слепцы, это вы отступники! Ведь вы сейчас сторону зла принимаете, становясь на одну доску с язычниками. Но им — простительно, им Благодать не открывалась, а вы?.. Кто же, кроме нас, светоч любви удержит посреди зверств и злодеяний? Как же теперь мир опять к любви возродиться сможет? Если же и вы, как и они, — палицами? Палица и добро? — спросил он в ужасе, на наше вооружение указывая. — Добро с палицей в руках — уж и не добро вовсе. Другое ему имя. Другое!

— Все велеречие это, Николай! — крикнул Михаил, что до принятия монашества был лучником на флоте императорском, косясь на дверь и перехватывая палицу в руке поудобнее. — Ну-ка, братья, отбиваться будем до конца, так хоть погибнем скорее. Только не пленение.

— Не буду я с вами спина к спине как варвар дубиной махать. От Христа не отступлюсь. Погибну смиренно, с Богом в душе. Ведь тлен вся остальная сила. Неужто забыли, что сказано: «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится!» Вот она, истина. Не варвары же мы — люди!

И с этими словами, не утирая слез, пошел Николай к дверям, раскинув руки.

А дверь тем временем уже поддалась, и топоры в нее врубились, и упал в эти расщелины на пол каменный солнечный луч, мерзкий в равнодушной своей извечной веселости, и обыденно плясала в нем пыль, как будто ничего страшного вокруг и не происходило. И видел я в проломах черные бороды варваров и глаза их раскосые звериные, и шеломы рогатые дьявольские. Дверь тяжелую нашу высадили, и упала она, как сосна лесная под топором, прямо на брата Николая, и распластали его под ней ноги варваров.

…с Михаилом и Константином палицами нашими сразили много этникосов. И признаюсь тебе, хорошо мне было, хоть и жутко — так вот умирать, в схватке. Словно кто-то освободил меня от страха в тот миг. А уцелели мы с братьями Константином и Михаилом, потому что отвлекли варваров книги — стали они отдирать оклады драгоценные, а сами страницы, переписываемые годами, мудрость человеческую, что ценнее окладов, отрывали, словно птицам крылья, и выбрасывали за ненадобностью.

Вдруг в пролом двери вошел очень высокий варяг, меч в руке — окровавленный, а щита — нет. Поступь ловкая, как у пардуса, и ясно: главный их. Посмотрел на нас. Мы с братьями все стояли, скучившись, опять защищаться готовые. Подошел он к нам медленно, как к пойманной мыши кошка. Мы переглянулись и поняли, что пришел наш последний час, и запели стихиру софийскую «Славься, Господь, в поднебесье». Терять-то тогда уж все равно было нечего, и я бросил петь, и крикнул высокому слово ругательное, что помнил на языке отца и матери моих, да еще и повторил! Посмотрел на меня варяг высоченный… рассмеялся неожиданно. Мы не сразу и поняли, откуда звук понесся такой человеческий — смех. И все вокруг, и даже те, что книги увечили, тоже злочиние свое оставили и смеялись. И крикнул высокий варяг: «Этих с собой возьмем, товар добрый». И отхлынули от нас нападавшие. А я понял и крикнул Константину и Михаилу: «Рабство нам грозит!»

Пощадили нас варвары-варяги, а главный их оказался тем самым архонтом варяжским, Ингварем Киевским, о котором столько слухов ходит по земле. Так и был я пленен. Брат Михаил оказался ранен, впился клинок варварский в его живот, мучился он всю ночь и истекал кровью и зловонными людскими жижами. И столько в человеке смрадного и отвратительного, когда нарушается его целостность телесная. А дьявол смеялся надо мной в ту ночь: дескать, ну-ка смотри, по образу ли и подобию вы сотворены Божьему или сходны со скотами, когда страдания неимоверные отнимают все человеческое у вас? И усомнился я, и прельщен я был, грешный: как же может такое зверство человека над человеком допускать Господь, ежели Он — всеблаг? Почему не явил Он тогда в Иере чуда, в ночь разорения варварского, раз человеколюбив?

Не спасла любовь-то брата Николая, распластало его под ногами варварскими! И уменьшилось во мне тогда светлой веры, а преисполнилась душа моя зла и сомнения, словно моровым поветрием заразилась от чужой жестокости.

…на моноксиле архонта Ингваря к веслу меня посадили и к скамье гребной привязали. А навстречу русам вышли греческие хеландии и стали плевать огнем. Море превратилось в преисподнюю, а я был крепко к скамье привязан и рвался как мог. Архонт Ингварь тут рядом оказался, обожженный, одежда — дымилась. А тут уж и мачта рухнула. И понял я, бессильный, к скамье привязанный раб, что пришел дням моим конец, и все молитвы покинули память мою, а в горле остался один вой предсмертный. И тут, прежде чем за борт прыгнуть, сам весь в огне, одним движением рассек архонт Ингварь узы рабов, к нему ближайших. И все мы с горящего моноксила в воду бросились. Так жизнью своей я теперь обязан варвару.

Много русского народу пожгли у Иеры греческие хеландии, много варягов в дороге от ран умирало, когда шел архонт берегом, на лошадях.

Брата Константина и брата Михаила продали хазарскому перекупщику. А я занедужил сильно, ожоги загноились, но не бросили меня отчего-то при дороге зверью на съедение, в повозке повезли.

Вот на пути том и познал я, брат мой: достоинство человека предел имеет. Дальше этого предела обращается человек в тварь, равнодушную ко всему, кроме сохранения собственного существования, скудного и бессмыссленного. Прав был Экклезиаст, говоря: «И нет у человека преимущества перед скотом».

Последних вифинцев продали по дороге, а меня привезли на подворье архонта Ингворя. Ходить-то я уже тогда мог. Оказалось, был я его добычей, но добычей куда как неказистой — в чем душа держалась, и ни на какие работы рабские не способной. Привели меня в большой деревянный дом и втолкнули в огромную комнату с низким сводом. И была эта комната велика, словно церковь, и убрана коврами, и оружием, и разной награбленной в церквях христианских утварью — распятиями, дароносицами, купелями. Идолов же в доме я не видел.

За убранным столом посреди сидели там женщина и мальчик. И архонт Ингварь, весь в безобразных, уже подживших ранах и рубцах от ожогов на лице и голове безволосой, обнимал их и радостно расцеловывал, словно отец и муж вернулся в дом после дел добрых, словно и не оставил он города ви-финские в пепелище, крови и запустении. А я, связанный, стоял пред ними, смрад источая. Одеты архонтисса и отрок-наследник были просто — в одежды светлые, и лицом чисты, белы и очень красивы. И сказала мне архонтисса по-гречески (удивительно мне это было!), что привез меня архонт сыну своему в подарок. И чтобы не боялся я их, и что мне дадут вымыться, одеться и накормят меня. И что привезен я затем, чтобы обучать малолетнего наследника киевского «премудростям греческим» и писать летопись деяний архонтов киевских. Последние силы меня тут и оставили…

… Обращаются со мной хорошо, словно и не раб я. Поселили от остальной челяди, домашних рабов, отдельно, в комнате наподобие кельи. Узы сняли. Жировых светильников дали и всего, что надобно: чернил карбонных и листы пергамента, поболее. На удивление мое принесли даже чье-то платье иноческое рясофорное, стиранное. И облачился я в него, и снял мирские обноски, потому что страшно мне стало: так-то не только обмирщусь, но и варваром стану. По городу тоже хожу свободно. Строений каменных в городе нет, но есть большое Торжище у реки, где купцов множество — больше хазарских и языков мне неизвестных, но слышал и италийскую речь, и даже с ромеями встретиться довелось. А на горе — сонмище высоких столбов, с которых взирают вниз деревянные идолы, вырезаны с большим искусством, и приносят им жертвы скотом и плодами. Как у нас в обители говорили, в жертву приносят язычники и людей, то того я не видел. А вскоре открылось мне милостью Божией удивительное. Подумал — видение, не поверил: крест накупольный возник в небесах. Не видением то оказалось: стоит в Киеве, как остров посреди моря варварского, чудная церковь христианская. Высокая, из цельных древесных стволов сложена, как, помнится мне, и родительская изба в Невогороде, но купол — словно чешуя рыбья, а по краям и над входом идет резьба самая искусная. Как вошел я туда, как увидел родные, светлые лики Спасителя Пантократора и Богородицы Теотокос! Как вдохнул воздух, напоенный курением лампадным, живительным, распростерся я на полу и надышаться не мог, и закрыл глаза и плакал, словно мореход, после кораблекрушения выброшенный живым на берег. Только что чувств не лишился!

А пастырем в церкви, как оказалось, незадолго до моего в Киев привезения, прибыл служить иеромонах Никифор, скопец, сам себя оскопивший, во имя святости высшей. Двадцать лет сидел он в скиту на горе Афонской у обители Ксиропотама. И год назад, на Пасху, рассказал он мне, что было ему видение. Нестерпимый свет прорезал темень кельи его, и голос из этого светящегося столпа сказал, что призывается Никифор на подвиг: обращать язычников в веру истинную, пока последний язычник не обратится и последний идол не будет огню предан. И вышел тогда Никифор из скита впервые за двадцать лет, и пошел к настоятелю Ксиропотамскому, где и узнал, что пребывают в обители посланцы от христианской паствы далекого языческого Киева и просят они священника для церкви их святого Илии, ибо стоит их церковь без пастыря, а прежний-то пастырь, иеромонах из Студийской обители, в реке утонул. И сим летом с караваном купцов после долгого странствия, в котором хранила его единственно милость Господа, дошел Никифор до Киева. Чудны дела Твои, Господи!